Сильви Жермен - Янтарная ночь

— Нет, книга не закрылась. Она не могла закончиться, умолкнуть. Хотя война, беспрестанно возвращавшаяся война лишила людей слова, всякого слова. Война, обратившая в пепел имя, тело, голос миллионов и миллионов существ. Война, обратившая в ничто душу стольких людей, царя во времена убийц.

Книга ворочалась в крови и пепле, словно сновидец в испарине безумного сна.

Книга восставала в пустынном мире, придавленном небом, павшим низко и тяжко, словно раненый на землю, которую не узнаёт, ибо был брошен на нее с неистовой силой.

Книга имен, повергнутых в забвение, в молчание — книга имен, обратившихся в крики. На последнем дыхании.

Книга имен, рвущихся из забвения, из молчания. Книга взорванных ночей опять начинала свое странствие — страница за страницей, шаг за шагом, слово за словом. Навстречу земле, навстречу небу.

Книга не закрылась. Она снова пускалась в путь поступью человека, препоясавшего чресла изодранной в клочья памятью, с плечами, сотворенными, чтобы взвалить на них бремя других людей. Она вновь пускалась в путь, все той же поступью человека с упрямым сердцем. Уходила навстречу ночи.

«Ночь, вошедшая в его детство с криком матери сентябрьским вечером, уже никогда не покидала его, пройдя сквозь всю его жизнь, из года в год, и огласив его имя будущему».

— Ибо та завладевшая им ночь, и тот крик, сросшийся с его плотью, чтобы пустить там корни и завязать битву, пришли из бесконечно более дальней дали.

Отдаленная ночь его предков, где все его родичи, поколение за поколением, вставали, получали свои имена, любовь и испытания. Вскрикивали. И умолкали, будучи помянуты.

Отдаленный крик его предков, поднявшийся из глубины времен сотнями летящих отголосков.

— Крик и ночь вырвали его из детства, сделали изгоем, обрекли на одиночество. Но тем самым непростительно связали порукой со всеми сородичами.

Слившиеся воедино уста ночи и крика, раненые уста памяти и забвения.

Вневременная рана, что предшествовала появлению мира и зачала в нем повесть, словно великую книгу плоти, листы которой вырывают огонь и ветер.

Надмирная рана, разорвавшая саму звездную ночь, словно великую книгу светил, писанную светом и яростью.

Великая книга пишется беспрестанно, никогда не достигая последнего слова — последнего имени, последнего крика.

Великая книга беспрестанно исписывается, потом пишется в обратном порядке, никогда не достигая первого слова — первого имени, первого крика.

И книга продолжается вечно, щелкая страницами, будто кнутом, и погоняя свои глаголы. И ночь длится вечно, вознося свои туманности и низвергая свои звезды.

— Шарль-Виктор Пеньель, тот, кого все будут звать Янтарная Ночь — Огненный Ветер, в свой черед вошел в писание — в страсть писания. Страница меж страниц, обетованная, как и все страницы, быть прочитанной Ангелом — пока не сотрется. Пока не порвется, пока не перевернется.

Ибо ужасен был крик его матери, когда принесли ей тело ее сына. Ее первенца. Ребенка ее юности, зачатого в день дождя и восхитительно нагой кожи. Того, кто бил в барабан ожидания, в ту пору, когда враг заполонил их землю и удерживал отца вдалеке. Того, кто был вскормлен ею и так долго спал, играл, рос подле нее, для нее одной. Маленького товарища, что выдумывал надежду и радость в самом разгаре нескончаемой войны. Ее перворожденного сына, плоть от плоти ее, воплощение ее любви. Маленького Барабанщика.

То был и вправду ужасный крик, исторгнутый всей силой ее тела, вынырнувший словно из чрева вселенной, чтобы взметнуться до пределов небес. Крик с другого конца времен. Вопль обезумевшей женщины, превратившейся в зверя, в вещь, в природную стихию.