Владимир Лидский - Улети на небо

Полковник снова склонился над лампой, глубоко вдохнул опиумные пары и… холод окутал его с головы до ног… он сидел в санях рядом с гробом генерала Каппеля, вокруг блистал в солнечных лучах обнаженный байкальский лед, на котором не удерживалась сдуваемая ураганным баргузином снежная крупа… кони оскальзывались на льду, не в силах устоять на стертых подковах, и падали, — беспомощно дергая шеями и перебирая сухими ногами, они пытались встать и… не могли. Кое-как их поднимали и брели дальше… обоз продолжал движение, и люди слышали сквозь шелест шагов, как в недосягаемых озерных далях с треском лопался синий лед и тогда подводный гул доносился из глубин. Лошадь, тащившая гроб с телом генерала, выбивалась из сил, и полковник часто сходил с саней, чтобы дать ей хоть небольшую передышку. Он чувствовал какое-то странное недомогание и поднимающийся во всем теле жар, но продолжал с трудом передвигать ноги и почти машинально брел дальше, сберегая лошадь. Гроб следовал в авангарде отряда волжан и был для всего обоза словно флагман отчаявшегося каравана, поэтому, когда на коротком привале кто-то предложил похоронить генерала на дне озера, опустив его останки под лед, все решительно воспротивились. Позади, насколько достигал взгляд, видна была длинная лента обоза, узкой черной змеей ползущая по руслу реки, и пологий берег возле деревни Лиственничной, по которому еще продолжали спускаться повозки и сани. Люди вдалеке выглядели маленькими и беззащитными, они почти растворялись в солнечных лучах и блистании льда, превращаясь в ничто, в пустоту…

…я — ничто , думал полковник, я уже тогда был ничем, меня нет и не было… я не ощущаю себя и не понимаю своего предназначения, своего смысла… может быть, я — только плод работы какого-то неведомого мне ума, только чье-то измышление или создание некоего надмирного изощренного воображения… меня нет… я лишь в уме Автора… или автора … он измыслил меня, повелев мне до конца моей жизни сражаться с красными фанатиками, — брать Казань, Самару и Симбирск, идти походным маршем на Москву и заколачивать в гроб живого Мельникова… погибать в ледяном аду замороженного Кана и отдать свои пальцы на съедение кровавому молоху войны… кто измыслил для меня эти муки, дал мне этот крестный путь, отобрал Родину и заставил сначала служить Гоминьдану, а потом скрываться в Европе? И вот она, Его злая воля, а может быть, его злая воля: ночь, байкальский лед и ледяной ветер, выдувающий внутренности…

…Он лежал в санях, обнимая гроб замотанной окровавленными тряпками трехпалой рукой и плакал… жар был такой, что в пароксизме тифозного безумия он рвал на себе одежду и оголял тело до исподней рубашки… пить хотелось невыносимо, — он скалывал штыком куски льда и сосал эти пресные леденцы, постанывая от наслаждения… сил для того, чтобы встать, не было, но он, тем не менее, вставал и брел рядом с санями, облегчая путь лошади… дважды он падал, разбивая в кровь голову и лицо, дважды его поднимали и снова укладывали рядом с гробом… в беспамятстве ему казалось, что это он лежит в гробу, а генерал Каппель идет рядом и предлагает кому-то спустить гроб под лед… поверхность озера отражала черное, испещренное светящимися изнутри дырами от пуль небо, и ему казалось, что он уже плывет среди звезд… Рядом, спереди и сзади шли его обезумевшие от холода, голода и лишений товарищи, многие отставали и оставались замерзшими холмиками на байкальском льду, точно так, как это было в верховьях Кана, только снег не валил, как тогда, сплошной стеной, — лишь редкие мягкие снежинки падали ему в лицо… вокруг грохотали взрывы и слышалась пулеметная стрельба, он видел грязные комья земли, которые летели на него, а он, пытаясь укрыться, загораживал голову руками, кричал, отдавал команды, требовал усилить огонь батареи… горели избы, амбары, сараи, огонь полыхал возле него, внутри него, сжигал его тело, и он чувствовал, как вспыхивают, треща, его волосы и от жара вздувается пузырями и лопается кожа на лице, как вся его фигура превращается в горящий факел… он метался, размахивал руками и сипел, уже не в силах кричать…

…вдруг…

…он пришел в себя и повернул голову: слева в черноте ночи брели его товарищи и слышно было бряцание ременных винтовочных антабок… справа мерцали неясным голубым светом щербатые доски гроба… он поднял левую изуродованную руку и внимательно осмотрел окровавленные тряпки… три пальца вместо пяти… ему стало нестерпимо жалко себя, и слезы снова выступили у него на глазах… неожиданно из рукава шинели показалось маленькое красное пятнышко, и он подумал, что вот уже и шинель кровоточит, но пятнышко стало двигаться, и он понял, что это маленькая веселая божья коровка, отогревшись в горячем рукаве, выползла на тридцатиградусный мороз, чтобы скрасить его одиночество, обнадежить и подбодрить… в кромешной тьме божья коровка ползла по рукаву… выбралась на забинтованную руку и двинулась дальше, к вершине скрюченных пальцев… он едва улыбнулся — только одним уголком губ — и тихо-тихо прошептал: «Божия коровка… улети на небо, принеси мне хлеба…»… а маленький красный жучок, словно услышав этот шепот, заинтересованно повернулся и щелкнул надкрыльями… «черного и белого, — прошелестело в темноте, — только не горелого…»… Божья коровка поудобнее устроилась на вершине пальца, едва заметно поерзав, с легким треском расправила надкрылья, выпустила прозрачные сетчатые крылышки, похожие на голубовато-коричневые витражные стекла, пружинисто снялась с места и медленно, тяжело, с едва заметным гудением взмыла в морозное небо — прямо к мерцающим вдалеке холодным звездам… к холодным звездам…