Владимир Лидский - Улети на небо

Стрелки, прихлопывая руками бока, топтались на месте.

«Все?» — спросил Чудновский. «Нет, — сказал адмирал. — Какое у вас звание?» Чудновский поморщился и раздраженно ответил: «Ну, комиссар…» — «Вы не нукайте мне, господин комиссар, — проговорил Колчак. — Вы ведь младше меня лет на пятнадцать, полагаю… да к тому же — рядовой. И посему — да будет вам известно, — расстрелом командовать может лишь старший по званию, а я, — тут Колчак выпрямился, — природный адмирал русского флота, выходит, мне самому командовать своим расстрелом!» Но Чудновский предупредительно выставил руку в его сторону и сквозь зубы произнес: «Это вы там у себя, — он ткнул пальцем в звездное небо, — станете устанавливать свои порядки… а тут… тут я сам буду распоряжаться!». Адмирал отступил на шаг и спокойно сложил руки на груди. «Завязать вам глаза?» — спросил Чудновский. Адмирал с усмешкой взглянул на него. «Завяжите себе, господин комиссар, — отвечал он, — чтобы не видеть этого позора!» Чудновский резко повернулся к Бурсаку: «Принимайте команду!» — «Что ж… Раздевайтесь! — скомандовал тот и добавил вполголоса, — рази ж такой знатной шубе пропадать?»

Приговоренные стали раздеваться и вскоре остались в одном исподнем. Тридцатиградусная стужа обжигала их тела, над головами подымались клубы ледяного пара… Пепеляев стоял, сжавшись, Колчак, напротив, выпрямившись; оба дрожали от холода.

Бурсаку надоело мерзнуть, он сделал шаг влево и резко скомандовал: «Взво-о-од!».

Стрелки выстроились в шеренгу.

Бурсак поднял руку: «Готовсь!».

Стрелки вскинули винтовки.

Бурсак резко опустил руку и одновременно пробормотал: «Пли!».

Раздался залп.

Пепеляев рухнул мешком…

Колчак вскинул руки, голова его запрокинулась, и сквозь собственное морозное дыхание он увидел черное небо, испещренное светящимися изнутри дырами от пуль… он уже летел туда, к звездам, но… вдруг почувствовал страшный удар… тело его с грохотом впечаталось в заледеневший снег, и лицо сразу стало мокрым… он лежал и смотрел внутрь вселенной, которую заволакивал пар его дыхания… сколько это длилось, он не понимал, может, мгновение, может, больше… тут он увидел над собою искаженное лицо Бурсака, а потом лицо заслонилось огромным черным маузером, и дуло револьвера приблизилось вплотную, загородив весь мир… выстрела он не слышал, только огненная вспышка ослепила его, и почти сразу мир погас…

На утреннем совещании 7 февраля было решено атаковать Иркутск. В городе остался незначительный гарнизон красных и несколько малочисленных рабочих дружин. Начало штурма было назначено на полдень. Но прошло совсем немного времени, и из города пришло известие, что адмирал убит. К тому же чехи, узнав о готовящейся атаке, подтянули к городским окраинам артиллерию, бронепоезда, свежие соединения и предупредили, что ввяжутся в бой немедленно, — как только Войцеховский двинет свои войска.

Пришлось срочно собрать второе совещание и обсудить вновь создавшееся положение. Большинство генералов стояло за штурм; жажда возмездия застилала глаза командирам соединений, тем более что взять город не составляло большого труда, но… отпал главный мотив атаки — адмирал был расстрелян и спасать в городе было практически некого. По данным разведки, ничего полезного для армии в Иркутске не оставалось, — при эвакуации красные опустошили склады и увели всех коней. В Иннокентьевской, правда, кое-что осталось, но взять можно было только продовольствие, так как транспорта под ящики и коробки катастрофически не хватало. Все свободные подводы занимали тифозные больные и раненые, которых насчитывалось не менее двадцати тысяч. Ввязываться в бой, пусть и со слабым противником, тратить силы, нести потери, а потом размещаться в пустом разграбленном городе и ждать в нем неизвестно чего... к тому же неизбежность дальнейшего отступления для всех была очевидной, а ведь это опять сборы, силы и время, — все эти резоны склонили в конце концов большинство генералов к мнению об отказе от штурма. И Войцехов-ский издал приказ об обходе города с юга.

В полночь белые армии снялись с места, и их обозы медленно потекли мимо Иркутска».

Полковник уже не хотел вставать. Может быть, пора покинуть наконец этот мир, думал он, — ведь все мои миссии исполнены… главная исполнена лишь недавно, и остается только надеяться, что потомки оценят эти дары. Как могло случиться, что смысл моей жизни оказался в простом деревянном ящике, который я сопровождал, обнимая, сотни верст, как могло случиться, что ни семья, ни карьера, ни научные достижения, ни даже признание во всем мире не имели для меня такого значения, как необструганные шершавые доски последнего убежища человека, ставшего легендой еще при жизни? Что для меня значил этот человек и что он будет значить для тех, кто останется жить после меня? Может ли он быть символом патриотизма… может ли он быть символом междоусобицы? Можно ли вообще вообразить, чтобы братья по крови с такой неистовой беспощадностью истребляли друг друга? Мы делили имущество и материальные блага и при этом мы разделяли кровь… Для нас имели значение власть и деньги, но не имела значения кровь… Мы завидовали друг другу, как Каин завидовал Авелю, мы хотели владеть всем, не отдавая ни толики брату своему… Господь испытывал нас… или… да, да, то был не Господь, то был дьявол… это он блазнил слабые души и склонял их к позорным сделкам…