Анатолий Жуков - Голова в облаках (Повесть четвертая, последняя)

Почти голый, в одних трусах, Сеня, обложившись грязными деталями, лежал посреди пола и, орудуя длинной линейкой и толстым плотницким карандашом, что-то вычерчивал на оборотной стороне столовой клеенки. Рядом стояла на коленях Михрютка, перепачканная машинным маслом и мазутом, и разбирала электропрялку. Разводной ключ у ней со звоном срывался, но она, верная помощница отца, пососав то один, то другой ушибленный палец, упорно откручивала непослушную гайку. На вошедших они даже не взглянули.

— Ты что же прялку-то уродуешь, негодница? — не стерпела Феня.

— И грязные шестерни на серванте…

— Папка велел. Электромотор ему надо.

— Ага, мотор! А ты клеенку зачем портишь, аспид. Оголил стол и рисует. Давай мою клеенку счас же! — И, нагнувшись, потянула за угол свое сокровище, но тут же получила по руке линейкой и отшатнулась.

— Не мешай, — предупредил Сеня. — И освободите помещенье. Обе.

Сказано было с такой властной повелительностью, что они послушно вышли в тихонько прикрыли дверь.

— А ты говоришь, сколько можно, — всхлипнула от обиды Феня.

— Двадцать лет вот терплю, весь дом, обстановка вся в мазуте. Каждый день мой, бели, крась — чистоты не увидишь.

— Но ведь так невозможно дальше, надо что-то делать.

— А что сделаешь, если он на железках помешан? Запретишь? Его отец бил смертным боем, запугал по гроб жизни, а все одно не отвадил. Сама же видишь. Если «нашло», никаких резонов не признает и никого не боится.

— Два-адцать лет… — Вера Анатольевна поджала полные, слегка вывернутые губы, сочувственно покачала головой. — Вы героическая женщина, Феня.

— Станешь и геройской, куда денешься, если припечет.

— Но вы могли бы разойтись. Сейчас все-таки семидесятый год двадцатого века.

— Да ты что! А его куда? Он же как дите малое, пропадет без меня.

— Но почему вы должны страдать, до времени стариться?

— Я — страдать? — Феня рассердилась от ее сочувствия и упоминания о старости.

— Да ты что, откуда взяла?! Это ты страдаешь об своем Межове, а мой Сеня при мне.

— Ну знаете! Я не намерена выслушивать ваши домыслы на свой счет и не позволю…

— А что я сказала-то, господи? Правду сказала. Сеня весь совхоз своей техникой обиходовал, золотые руки, не пьет, не курит, получку всегда до копеечки мне…

— Я о другом, как вы не понимаете!

— И в другом хороший. — Феня заалела, поправила ладонью седеюшие волосы. — И в другом ни одному мужику не уступит, да только никого, окромя меня, он не знал и знать не хочет.

Вера Анатольевна стала пунцовой.

— Извините, но я не могу в таком тоне… — И застучала беспятыми модными колодками к порогу. Уже отворив дверь, приказала: — Пусть завтра же берет очередной отпуск или пишет заявление об уходе.

— Батюшки, вот напугала!

Дверь гневно захлопнулась, и довольная собой Феня торжествующе метнулась к окошку — Вера Анатольевна, опустив голову, всхлипывая, торопливо бежала к калитке.

Надо же — плачет! В Хмелевке никто не видел ее плачущей. Говорят, ничем не проймешь, палкой слезу не выбьешь, а тут потекла. Чем же я ее разобидела? Вроде ничего такого не говорила. Дурачила малость, конечно, да ведь и она не больно правая: принесла жалобу жене на мужа! Кто так делает? Муж и жена — одна сатана.

Феня подняла с полу халат с воткнутой в него иголкой, взяла с лавки покалеченные очки и опять присела у окна за штопку. Стежок за стежком, один к другому, и распиравшая ее злость незаметно опала, сменилась сожалением. Ведь ничего оскорбительного Вера Анатольевна не говорила. Предупредила насчет Сени, так ведь по-хорошему хотела, по-людски. Неужто лучше, если бы она не к тебе пришла, а своему начальству докладную настрочила? И тебя она пожалела не как-нибудь, не свысока, а от души, по-бабьи — видела же, вся горница у тебя изгваздана, стол голый, мазутные железки раскиданы где попало, муж и девчонка замурзаны. Да и жалилась ей ты сама, сочувствия выпрашивала, а когда получила, ее же и попрекать стала, дурища! И кем — Межовым! Или позавидовала, что она к одному этому мужику на всю жизнь прикипела? Скотина же ты, скотинка безрогая!

И вечернее платье в вину ей поставила, и туфли, и даже очки, которые она всю жизнь носит! Ей что же, прийти к вам такой распустехой, какой ты ее встретила? Да ты вспомни, как сама-то собираешься в чужие люди, да если еще за делом, за серьезной беседой. И ведь ты старуха рядом с ней, а в ее-то годы, бывало, и бигуди кипят в кастрюльке, и утюг жаром пышет, и брови торопишься пинцетом прополоть-подравнять, и пудра, крем, духи наготове. Пока не накудришься, марафет не наведешь, из дома ни ногой. Эх, хивря ты, хивря бестолковая! Овца глупая! Да таких баб, как она, больше нет во всей Хмелевке, окромя Зои Яковлевны. Та тоже себя для других не жалеет, тоску по нерожденным детям работой глушит, хлопотами о нас. Как же это так сотворено в жизни не по правде: Зое детей бы полон дом — она пустая ходит, Вера одним мужиком утешилась бы — нет, живи бобылкой и не гневайся, Межов другую любит. Видно, от века так: не родись красивой, а родись счастливой.