Анатолий Жуков - Голова в облаках

Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:

— О чем закручинился, молодой человек?

— О названии своего комбината, — сказал Ручьев, часто дыша. — Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! — И чиркнул рукой по горлу.

Отец Василий, в мирской легкой одежде — брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях, — невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто молодой Ручьев не знает такой малости, как название своего комбината? А по виду трезвый, только замученный и глаза горят, как у тронутого разумом.

— Новое название велели придумать, — разъяснил Ручьев, видя недоумение священника. — Сам начальник управления приказал. Лично.

Отец Василий склонил седую косматую голову, стал думать. Если лично начальник, надо думать.

— Скорее, батюшка, тороплюсь.

Отец Василий покивал, поднял на него умные глаза:

— Хорошо название «Слава богу!», но вам, неверующим, думаю, не подойдет. Можно — «Сытная пища», но это хуже, это — мирское.

— Плохо, — махнул рукой Ручьев и, хромая, побежал дальше.

— «Румяные щеки»! — крикнул поп вдогонку. Ручьев не оглянулся.

В райкоме его встретили с веселой сердечностью. Как раз начался перерыв, все члены бюро и приглашенные курили в коридоре, и появление Ручьева сразу было замечено.

— Привет и горячие поздравления, коллега! — Громадный Мытарин сгреб его за плечи, потряс и подтолкнул к Заботкину.

Этот сразу захлопотал о своем:

— Ну как с деньгами? Выдали получку, нет?… Что же ты, разбойник, делаешь? Мы же план по выручке завалим!

Но Заботкина ловко оттер редактор Колокольцев:

— Был у моих ребят? Материал в завтрашний номер им вот так надо. Интервью хотели дать, а по Башмакову — фельетон. Утром они бегали к тебе, да что-то неудачно. Ты почему не стал с ними разговаривать, загордился?…

Межов заметил, что новоиспеченный директор не в себе, взял его под руку, повел в кабинет Балагурова, участливо спрашивая:

— Что стряслось, Толя? На тебе лица нет, хромаешь, перевязанный… И на бюро опоздал…

— Да печать все, замучился…

— Печать? Какая печать, местная?

— Местная. Наша. Съели. — Ручьеву было неловко, и он отводил виноватый взгляд.

— Ты что-то путаешь. Газета ведь еще не вышла, какая же печать? Ну проходи, проходи. — Он пропустил его вперед, закрыл за собой двойные двери кабинета.

Балагуров сидел в переднем углу за столом и, потный, бритоголовый, с расстегнутым воротником сорочки, кричал в телефонную трубку:

— Ты мне плакаться брось, ты скажи прямо: сдашь завтра мясо или не сдашь?… Осенью за второе полугодие повезешь, а план первого кто будет выполнять?… Всем трудно. — Он заметил Ручьева, подмигнул ему. — Вот ко мне зашел новый директор пищекомбината Ручьев… Да, да, Башмакова сняли как необеспечившего, а Ручьев вот передо мной, и сразу видно, что воюет: одна рука уже забинтована… Вот-вот, и ты воюй за план… Торопись, четыре дня осталось. Желаю успехов. — Положив трубку рядом с телефоном, чтобы больше не отвлекали, встал: — Проходи, Толя, рассказывай, как дела. Развалил башмаковский «порядок»?

Загнанный Ручьев с мятым пиджаком через руку торопливо прошел к столу, присел на стул и с вопросительной опасливостью посмотрел на Балагурова. Озадаченный Межов сел рядом.

— Печать… комбинатская… нечаянно… — Ручьев чуть не плакал.

Куда делось его удалое, честное лицо, его веселость, стремительная легкость и готовность лететь в будущее? Неужели эта легкость была только от неведения, малого опыта, молодости? Неужели готовность не обеспечивалась характером и деловым балагуровским воспитанием, пусть непродолжительным? Это же был превосходный комсомольский секретарь, смелый, мобильный, постоянно активный. Что же сегодня произошло?

— Что произошло, Толя? — спросил Балагуров. — О какой печати хлопочешь, о стенной?

— Нет, о настоящей. Резиночка такая, кругленькая. — Он показал, соединив большой и указательный пальцы в кольцо. — Бумаги заверяют.

— Не понимаю.

— Без ручки была. Башмаков такую передал. Вот я и съел.

— Съел в прямом смысле? Скушал?