Владимир Зарев - Разруха

Я узнал голоса на лестничной площадке и закурил, «предвкушая» дальнейшее развитие событий. Одинокими вечерами я бывал постоянным зрителем этой пьесы и выучил ее наизусть так же, как еще пять лет назад помнил наизусть имена всех героев романов Карла Мая [6] Карл Фридрих Май (1842–1912) — немецкий писатель и композитор. Автор приключенческих романов. . Наша соседка справа открыла парикмахерскую на дому, приобрела дорогущий итальянский сушильный шлем для волос, а соседка слева каждый вечер подолгу зависала в интернете. Конфликт разгорался оттого, что телефоны у них были спаренными — одно из чудес социализма, дублировавшего услуги, чтобы никто не мог ими по-человечески пользоваться. Пока дамы-клиентки, сидя под шлемом, сушили свои волосы в бигуди, они желали поболтать по телефону, который был непробиваемо блокирован соседкой слева, занимавшей линию интернет-связью.

— Зачем же так трезвонить? — нервно, но с ледяной вежливостью поинтересовалась моя соседка слева. Ей было лет сорок пять, она занималась составлением гороскопов для одной популярной газеты и ко всем обращалась на «вы».

— Ты меня понимаешь? Понимаешь, о чем я… а то у меня больше терпения нет…

— Я вам уже сто раз объясняла, что работаю по вечерам — когда появляются звезды на небосклоне. Прошу вас, на коленях умоляю — работайте со своими клиентками днем!

— А почему бы тебе не рулить на твоем интернете днем, а?

— Ведите себя прилично. Вы ведь Рыба, а рыбы — существа интуитивные и высоко духовные. Но такую Рыбу, как вы, такую прямолинейную Рыбу…

— Засунь себе свои рыбы в…

— Постыдитесь!.. Я свободный человек, имею право делать, что хочу. Как вы смеете… я у себя дома, в конце концов, не в парикмахерской. А вы, вы…

Успокаивало лишь то, что их мужья не участвовали в этих прениях. Расплывшиеся, в растянутых «трениках», полысевшие, похожие друг на друга, как двуяйцовые близнецы, они или смотрели очередной матч по «Ринг ТВ», или выпивали на первом этаже в магазине с мужиками. «Сейчас соседка справа назовет свою оппонентку „старой лохматой калошей“», — подумал я, но был приятно удивлен.

— Шлюха!..

— Господи, прости ее, она сама не ведает, что несет! Простите, но вы… у меня просто нет слов! Ведь это вы изменяете мужу с парнем из магазина, это все знают! Во всяком случае, я могу под этим подписаться! Вот именно, подписаться! И подпишусь!

— Вылазь из интернета, потому что госпожа Икономова должна позвонить нужному человеку… и не выматывай мне нервы! Рискуешь…

Сейчас одна из массивных железных дверей оглушительно захлопнется, а за ней — другая, еще более устрашающе и непробиваемо бронированная. Наших соседей слева и справа обворовывали дважды, а нас — всего раз. Унесли мамино обручальное кольцо и авторучку «Монблан» с золотым пером, которую я хотел продать, чтобы оплатить счета за отопление и (теперь я это понял) последнюю теплоту Вероники. По всей Софии окна до третьего этажа забраны решетками, во всем мире нет более зарешеченного и более похожего на тюрьму города. Мы живем в узилище вожделенной свободы, наши двери — уже не открываются для общения, став для него преградой; стальные, окрашенные суриком двери — путь не к сердцам, а к страху, они предназначены для того, чтобы запирать. Черт побери, как же мы, тогда молодые писатели, восторгались отчуждением, усматривали его в лживости и развращенности «развитого» социализма, глодали эту кость, чтобы обожраться ею в конечном итоге. Сегодня все разрешено и, в первую очередь, несчастье. Это называют переходным периодом — но куда ведет этот переход?

— Ты меня поняла? Мать твою и в звезды, и в созвездия, и в черные дыры…

— Попрошу меня больше не беспокоить, я вам больше не открою… ни за что на свете не открою дверь. Вы не Рыба, вы чудовище! Ихтиозавр… вот именно, ихтиозавр! — Кажется, она расплакалась. Но и соседка справа тоже всхлипнула, пытаясь унять беззвучное истеричное рыдание.

«Люди массово сходят с ума, — огорченно подумал я, — а наша свобода так наивна, потому что они просто не понимают, что не существует свободы для всех, она — личное, интимное, духовное чувство. Людей объединяла несвобода, и без нее они вдруг осиротели, остались беспомощны и одиноки. Но, боже мой, они ведь не такие».

Полная луна устроилась у меня на коленях, осветив полинявшие трусы; слова бежали от меня как прокаженные. Раньше слова затопляли меня, врывались в мое сознание, как стаи рыб, я не успевал ловить их — они пьянили, затягивали в обреченность прекрасного, у меня возникало чувство, что мне их диктует некий Блаженный или Отшельник, что, переполненный ими, умением выразить себя в них, я начну ими захлебываться, начну заикаться. Слова внушали мне гордость за себя самого, за то, что я борюсь — пусть не побеждая, но своим сопротивлением участвуя… А теперь меня охватил страх. Страх придавливает нас, гнет к земле, делает бессловесными. Тот страх двенадцатилетней давности был другим, более прямым, более легким, сопротивление создавало ореол, потому что у всех была уверенность в завтрашнем дне: возможность оплатить свет и отопление в доме, отдых на море и кусок мяса на сковородке. Да, в магазинах не было черной икры, но на столах у каждого была попара [7] Попара — белый хлеб, брынза и масло, залитые горячим молоком. Традиционный болгарский завтрак. на завтрак и мясо на обед. Я иногда думаю, что тогда была виновата Система, а сейчас, похоже, виноваты мы все. Если все испытывают чувство вины, то виновных нет… Именно так мы позволили себя ограбить!