Владимир Зарев - Разруха

Слова уже никому не нужны, наравне с левом, слово обесценилось в сотни раз, потому что сегодня, в нашей раздрызганной жизни никому не нужна легкая грусть — ее и так в избытке, красоты остается все меньше, хоть магазины задыхаются от дорогущих предметов роскоши. Газеты забиты политическими откровениями и пикантными сплетнями на злобу дня, телевидение с его бесконечными боевиками и фильмами ужасов однообразно, как высоконравственные советские фильмы недавнего прошлого. Девяносто пять процентов населения и, что самое страшное, дети говорят на какой-то фене, они не общаются, а обмениваются информацией. Само общение стало мучительным. Чтобы принять гостей, нужно потратить половину зарплаты, мама перестала ходить в гости, потому что трамвайные билеты дороги, перестала звонить подругам, потому что телефон — тоже дорогое удовольствие. В продаже уже есть всё, в любое время можешь купить, что душе угодно: от проститутки до Роллс-ройса, но у людей нет денег, и они штопают старые носки. А вот демократии — в избытке. Можешь от души обложить президента и министров, да хоть вернувшегося из изгнания царя, не говоря уж о политиках, банкирах, «братках», судьях, ослепших, как Фемида, и всяких там мейкерах, обобравших народ до исподнего. И что с того, что теперь это называется накоплением первоначального капитала? Разве кто-нибудь попал за это в тюрьму или вернул хоть один лев в разграбленную казну? Кто-нибудь раскаялся и подал в отставку? А Вероника хочет, чтобы мне было стыдно.

А вот нормальные люди вокруг меня не просто менялись, они становились совсем другими, становились неузнаваемыми. Одни погружались в меланхолию или опускались, другие пытались выжить любой ценой, пресмыкаясь перед сильными мира сего, словно социализму не было конца-края, третьи, охваченные ностальгией по отобранной у них уверенности в завтрашнем дне, постоянно скулили, а четвертые просто сходили с ума — наши улицы полны молодыми и старыми, разговаривающими сами с собой; они самодостаточны, подобно гермафродитам. А кроме того (думал я подчас, задыхаясь от ярости), разве свобода и ее циничный синоним — демократия — не имеют смысла, только если они высказаны словами, только когда они облачены в восторг и изящество, ибо « в начале было Слово», и без него во времени не остается ничего, кроме пустоты, ибо без него ничто не в состоянии перевоплотиться в Историю ?

Свеча, которую я зажег в помин маминой души, оплавилась. С кухни потянуло запахом жареного лука, гневом Вероники. Круглая, совершенная в своей отдаленности луна заглянула в окно, проступив сквозь занавески. Полнолуние — нервное время.

Скрипка в соседней квартире наконец умолкла — о, блаженство! — но зато на лестнице началась ссора. У жильцов панельных домов нет секретов друг от друга, кривые бетонные стены пропускают звуки, как решето воду.

Двадцать пять лет мы с Вероникой учились заниматься любовью в молчании, затыкали себе рты пододеяльником, стараясь себя не выдать. Сначала это было трудно — мы ведь были молоды и делали это часто, забываясь в объятиях друг друга. Сейчас эта проблема отпала — усталая Вероника тут же засыпала, а я погружался в собственное молчание или в объятия какой-нибудь книги. Наши редкие попытки заканчивались моим поражением. Я уже не знал — мужчина ли я, а ведь когда-то был тот еще мачо. Но с тех пор, как стал безработным, во мне что-то сломалось, глубоко в подсознании угнездилось сопротивление тому, что нужно было ответно благодарить ее моими полуласками-полунасилием, низменной своей сутью. Я чувствовал себя жиголо. Зная тело Вероники, как собственный дом, я не переставал удивляться его уязвимости и щедрости, готовности меня приютить.

Месяц назад, когда мама попала в больницу, я пригласил «на посиделки» давнишнюю подружку своих студенческих лет. Помню, когда-то она умирала от страсти в моих руках. Она рассмотрела мою библиотеку, количество книг вызвало у нее скуку, казалось, ее больше потрясла нескрываемая ветхость моей квартиры; пока я заваривал на кухне чай, она разделась. Сжалившись надо мной, подружка поторопилась завершить процесс. Белье на ней было фирмы «Пальмерс» по цене пианино, духи — «Абсолю» от Мадам Роша, так что после ее ухода мне пришлось пригласить парочку провонявших кислой капустой соседей, чтобы перебить дух сладострастия и богатства. Ее содержал какой-то торгаш, закупщик вторсырья, он подарил ей мобильник. Когда я вошел с подносом и увидел ее, распростершуюся на простынях, то пролил чай. И испугался за свою боеготовность. Я смутился, она рассмеялась, и если соседи были дома, то дальнейшее они слушали как радиопередачу. Лили — так звали мою давнишнюю подружку — выслушала суть моей проблемы, великодушно солгала, что таковой не существует, перевернула меня на семейном ложе на живот и спросила: «Марти, а что, твоя жена никогда не выдавливает тебе черные угри на спине?» И один за другим повылавливала их все — маленькие болели больше всего. Потом позвонила своему торгашу, чтобы сообщить, что нашла красный ремень для его белых брюк. Ему было некогда — он как раз торговался за двести тонн новых, но разрезанных на металлолом станков, которые обанкротившееся предприятие продавало как вторсырье. У Лили был самый густой кудрявый треугольник, который мне приходилось видеть, он напоминал голову ягненка. В нем таились терзавший меня гамлетовский вопрос и несколько капелек пота. Выбритые до блеска, ее подмышки являли собой совершенство мировой фармацевтики. Лили размешала ложечкой чай, но не прикоснулась к нему. Ей стало скучно. Лучась доброжелательностью, она распрощалась и ушла с видом человека, потерявшего время зря. Эта встреча ничего не объяснила мне о моей мужской потенции, и я вновь погрузился в свою неуверенность, которую поддерживала во мне постоянная усталость Вероники. Просто не верится, но за эти проклятые пять лет я изменил ей один-единственный раз. У меня не было сил стать жиголо, как любовник я вышел в тираж. Нервное время — полнолуние.