Владимир Зарев - Разруха

Комнатка завхоза была в углу миниатюрного дворика. Выстиранные простыни белели на фоне стены с осыпающейся штукатуркой. Донка понимала писателей. Знала, что они неумны и капризны, за многие годы поняла их заурядность и научилась их прощать. Писатели ее любили, но ничего не прощали. Она сидела за столиком, изучая какие-то счета.

— Марти, наконец-то! — приветливо улыбнулась она, — раньше твоя пишущая машинка молотила, как швейная. Ты загорал?

— Раньше молотила, теперь молчит. Теперь я счастлив.

— Тебе пришел вызов на телефонные переговоры.

— А почему не позвонили прямо сюда?

— Телефон отключили за неуплату, нет денег, — вздохнула она и записала что-то в тетрадь. — Тебя вызывают на почту. В девять часов.

— В девять я занят, — сказал я. — А кто вызывает?

— Вероника, твоя жена…

Я взял квитанцию, повертел в руках — действительно, Вероника… Если я попрошу Донку, она меня прикроет, скажет, что не нашла. Мне стало стыдно.

— Катарина улетела в Америку, к старшей сестре, — сказал я. — Наверное, что-то, связанное сними.

— Счастливчик ты, Марти.

— Да… — согласился я. — Донка, представляешь, во всем городе нельзя раздобыть букет. Найдешь мне хоть один цветок?

Она расхохоталась и погрозила мне пальцем. Донка уже двадцать лет знала Веронику и детей, но и меня знала двадцать лет.

— Пошлю его Веронике, — дурацки подмигнул я, — по телефону…

Душевая на первом этаже была занята, и это меня разозлило. Нарды меня не интересовали. Я поднялся на второй этаж в свою комнату и вышел на балкон, но детский рев прогнал меня и оттуда. На столе меня ждала верная «Эрика», умолкнувшая на полуслове, одинокая и заброшенная, как недописанное предложение. Мебель в комнатушке была обшарпанная, в углу, у занавески, пищал комар. Я страшно нервничал. Снова побежал вниз. Душевая была свободна. И грязна. Я принял горячий душ и просто засиял, трезвый как стеклышко. На скорую руку побрился, оделся и извел полфлакона дезодоранта. Занялся бытовыми мелочами — сложил стопкой неглаженые футболки и убрал их в шкаф. Смахнул туалетной бумагой пыль с туфель. И все не мог успокоиться. Взглянул на недописанный лист, заправленный в пишущую машинку, пробежав глазами последние предложения:

«Подростки пустили по кругу бутылки с ракией и мятным ликером, отхлебывали из горлышка и закусывали салатом — прямо руками. Его это умилило. Они казались совершенно закрытыми в себе, как секта, совершенно неподступными. Непробиваемыми. Как покаяние! А ему не было дано раскаяться, умилостивить себя и накопившуюся в нем невостребованную любовь. Парень с драконом на груди все так же перебирал струны, напевая: „…чтобы не потеряться, чтобы и этому лету начаться в Созополе снова…“ Боян сел на ближайшую скамейку и засмотрелся на них. Хотелось курить, но просить у них сигарету было бессмысленно — не дадут. Он машинально сунул руку в карман и нащупал пистолетик. Вытащил его. В нем росло изумление при виде этой изящной совершенно ненужной вещицы. Боян повертел его в руке, поднял — черточка прицела блеснула на фоне освещенной церковной стены. Нелогично и очень издалека до него долетел голос Генерала: „Когда у меня нервы на пределе, когда я в недоумении или в ярости, я люблю точность!“ „Ты мертв!“ — сказал ему Боян. Сознание работало четко и ясно, он видел мир как через стекло. „Так много любви… — мелькнуло у него в голове, — когда-нибудь все это должно было закончиться!“

Он снял пистолет с предохранителя и взвел курок. Как в игре. И нажал на спусковой крючок. Выстрелы прозвучали как из детской игрушки, не громче, чем хлопки ладоней. Он замер в тишине, а в сущности, среди стонов разбросанных израненных тел…»

Я поморщился. Неужели это конец моего романа, и кому нужны все эти слова? Эта стопка исписанных листов на письменном столе, усыпанных крошками? Моя боль и протест? Непроизошедшее и случившееся? Неужели это мое последнее предложение, конец Истории, согласно аргументированному и ловкому доказательству этого улыбчивого японца Фукуямы? Меня ослепил гнев. «Это не конец… не конец… не конец…» — замолотил я по клавишам. Старая «Эрика» задрожала. Я уронил на нее голову. И пришел в себя от ее холодного сочувствия.

Я вышел на улицу, было сумрачно и шумно. Писатели по-прежнему играли в нарды.

— Донка оставила это для тебя, — кивнул один в сторону букета на скамейке, — герой-любовник! Ты свое пузо видел, Марти?

— Пойду, гляну в зеркало, — нахально парировал я.