Зуфар Гареев - Когда кричат чужие птицы

Саня вернулся довольно скоро – приободренный, уже умявши треть булки. Он открыл банку, стали есть.

– У бабушки Камариной все купил, закрыт магазин…

– А ты меня действительно помнишь? – спросила Нина.

– Честное слово, помню, – горячо поклялся Саня, он как будто бы боялся уличения.

– Нет, ты можешь и не помнить, – пожала Нина плечами.

– Да помню я, честное крестьянское! – он ел быстро. – Ты еще такая была… ну, самая из всех красивая была… И платье у тебя было лучше всех… синее такое…

Тут в баньку вошел старик Фирсов. Нина поднесла спичку к свечке. Старик тяжело завис в дверях:

– Пойдем, Нинка, домой.

– Я буду здесь ночевать, папа.

– Почему? – спросил старик.

Нина вздохнула и ответила просто и ласково:

– Потому что мне так захотелось, папа…

Мысль о прошлых абортах, о сплетнях сверлила сознание старика. Он жалобно заговорил:

– Потаскушка ты. Как была, так и осталась. Приехала на нашу голову – переспать да напомнить всему поселку, кто ты есть, лишний раз нас припозорить, вот ведь что! Ладно бы с кем по-людски, тихо-крыто…Нет, на виду у всех, по-собачьи, в бане, с шутом гороховым!

У Сани отвалилась челюсть:

– Ты чего, Фирсов – трехнулся? У меня с детства не маячит после полиомиелита!

– А людям что, – огрызнулся старик, – маячит у тебя или нет! Факт есть факт: укрылись в баньке!

– Да вся Боготовка знает: с детства не маячит…

Саня, вообще-то, отстаивал в себе импотента меланхолично с мыслью: рад бы силу мужскую доказать, да против обстоятельств не попрешь.

Тут и старуха Фирсова подоспела, она заходила в дом за Аленой. Старуха прямо с порога ткнула пальцем:

– Вот что тут происходит!

Алена повела тяжелыми, водянистыми глазами, в которых обычно не было никакого выражения:

– А что происходит?

– А вот: любовь собаческая!

Алена прыснула в большую холодную ладонь:

– Где тут любовь?

– А вот! – брезгливо указала старуха.

– Ну и что? – в конце-концов сказала Алена. – Мы баню все равно не топим… И вообще, пошли вы все к черту! – Она сплюнула у порога. – Сами разбирайтесь, без меня. – И ушла, громко хлопнув дверью.

Делать было нечего: старики тоже засобирались. Перед уходом, правда, Фирсок еще раз предупредил;

– Нинка, пойдем домой, говорю тебе…

Дочь промолчала. Легла на скамью и отвернулась от стариков к окну. И видела в оконце, как старики шли по огороду: Фирсов оборачивался, поругивая старуху, та в ответ махала руками.

На полатях своих Саня уснул быстро, а она лежала без сна. Наконец подула на огарок. Огонек метнулся, отразился в ее глазу – и умер в этом безвестном зеркальце.

…Назавтра Фирсов отвез ее на станцию. Он сам пошел покупать билет.

Нина села на пустой скамье у буфета. За стойкой маячила потная буфетчица с химической завивкой. Густая косметика на ее лице, казалось, набухла потом, как бывает пропитан сладкой эссенцией бисквит. Еще секунда – и безвкусные краски начнут отваливаться от кожи.

Если бы она была буфетчицей, она бы смыла сейчас с лица химическую дрянь, вымыла бы кожу холодной чистой водой, прополоскала бы волосы, сбросила бы с пальцев сальное от пота человечьего золото… А она все шебуршит и шебуршит липкой мелочью, все роется и роется в куче помятых трешек, – склонилась и колдует свою песню: долгую, однообразную.

Дергается под носом у нее маленький, замызганный вентилятор, непонятно какого цвета, – так его обшарпало вокзалом и людьми. Копошится – на последних прожилинках тщится провернуть тяжелый вокзальный воздух.

Глаза Нины, – нет сил помешать, – наполняются слезами, она подходит к стойке, говорит:

– Вы, пожалуйста, выключите вентилятор, прошу вас… Ну, пожалуйста, женщина…

Буфетчица испуганно тянется к кнопке, вентилятор стихает.

– Что-то замыкает. Я видела искры: там, внутри, что-то замыкает, понимаете?

– Искры?

Страх уже прошел, она зычным голосом кричит:

– Ну, алкаши! Ну, братва косорукая! Николькин! Иди сюда, Николькин, твою мать!

Приходит человек. Он навеселе, этот человек Николькин. Он грузчик, он электрик, он слесарь – един во всех лицах, хозяйчик глубокой внутренней жизни и этого буфета, и этого вокзала, и, можег быть этой станции вообще. Человек неунывающий, человек простой и коммуникабельный, незыблемый и понятный без микроскопа в любой дырочке жизни, в любое время года и суток, Он обнадеживает, угодливо загребая вентилятор в охапку:

– Счас поправим, не волнуйся, мама ты наша, дорогая…