Зуфар Гареев - Осень б/у

– Приказ о временной легализации педерастии вступил в силу сегодня в шесть ноль-ноль, – говорил лейтенант Бабич, расхаживая перед личным составом и стараясь сохранить мягкость и привлекательность интонации. – Войсковые соединения в этот прекрасный воскресный день должны заменить ту массу разнополых отдыхающих, сектор которой временно отсутствует в наших российских городах по понятным причинам. Люди перестали радоваться. Это непорядок. И армия должна дать пример радости!

– Армия – друг народа! – сказал рядовой Фандейчев, редактор «Боевого листка».

– Правильно! – поддакнули остальные солдаты.

– Отсутствие отдыхающего населения – печаль не только социологов и психологов, это и печаль властей, которая не может нормально функционировать, когда парки для отдыха пустуют, а астрономические доходы от продажи кваса «Квас бочковой» и конфет-петушков проходят мимо государственной казны… Пожалуйста, расходимся для выполнения поставленной задачи!

Солдаты разошлись, попарно и разнополо взявшись за руки.

Оставшись один, лейтенант Бабич присел в тени на белокрашенный пенек в глубине изумрудного газона. Он остановил рукой полет золотого осеннего листика, потом выпустил его из пальцев, произнося:

– Лети, лист, лети!

У центрального входа в парк остановился желто-красный трамвай, похожий на осеннее яблоко. Группа молодых лейтенантов шумно щебеча, принялась высаживать тучного полковника Коновалова.

Его осторожно спустили на землю.

Он вскричал:

– Душно мне, как мне душно!

Молодежь замахала платочками трогательной белизны перед его лицом.

Полковника повели к качелям, усадили, упросили крепко держаться за веревки и стали осторожно раскачивать.

– Лечу! Лечу! – закричал полковник. – Молодые люди, смотрите, как высоко взлетается мне: к облакам, к солнцу и к звездам!

– Словно Гагарину! – кричала молодежь в уши полковника. – Словно Титову! Прижимайтесь щекой к пеньковой веревке, товарищ полковник!

– Есть прижиматься щекой к пеньке! – весело кричал полковник.

«Как преображает людей в лучшую сторону временная легализация педерастии, вступившая в силу нынче в шесть ноль-ноль!» – одобрительно подумал лейтенант Бабич.

Вскоре качели остановили.

Полковник Коновалов мирно достал вязанье и надел чепчик на вспотевшую плешь. Спицы, живо поблескивая в его пальцах, полетели, ладно поспевая одна за другой. В руках его с катастрофической скоростью стала расти шапочка, сопровождаемая сонным бормотаньем под нос:

– Вот она, моя мохнатая подружка старости! Ты одна верна мне… Так-то вот, молодые люди…

Вскоре он уснул в качелях. Вязанье с его колен сползло на землю, а молодые лейтенанты на цыпочках разбежались по парку.

Лишь один из них, а именно старший лейтенант Долгих, задержался недалеко от качелей, ибо был привлечен картиной сильно взволновавшей его временно педерастическое сердце.

Неподалеку от круглой беседки, в которой очарован думами, нежно льнул щекой к белой колонне редактор «Боевого листка» рядовой Фандейчев, остановился ефрейтор Терентьев.

Ефрейтор Терентьев был полон грации и смущенья. Самым волшебным образом маленькие заколки, словно крохотные лучики солнца, блистали в пальцах ефрейтора, словно он нынче закалывал волосы – чисто как дева поутру.

Лейтенант Долгих невольно влюбился, заряженный в шесть ноль-ноль на актуальную гомозековость.

Из дрогнувших рук старшего лейтенанта Долгих выскользнул передатчик, в котором тревожно бубнил голос:

– Тревожно бубнит голос! Тревожно бубнит голос!

– Господи! – всполошился Долгих. – Тревожно бубнит голос! Как некстати!

Терентьев тем временем поймал восторженный взгляд товарища. Щеки его пуще прежнего покраснели и одна заколка – а за ней и другая – упали на землю, блеснув, словно алмазные.

Лейтенант Долгих невольно сделал шаг вперед.

И в то же мгновенье Терентьев, словно сон, растаял. Лейтенант Долгих, посредством мастерской короткой перебежки, словно козлик-козочка, перебежал к тому месту, где только что был прелестный образ.

Проказник Терентьев был теперь от него метрах в пятидесяти.

Снова смутившись, Терентьев уронил две заколки и снова растаял в осеннем воздухе; и снова Долгих сделал короткую перебежку пригибаясь, и снова поднял две заколки.

И опять образ обольстительного товарища возник недалеко, и снова Долгих побежал по следу, и снова поднял две заколки…