Макс Фрай: НебeSное, zлодея

Иногда мы приносили в сарай еду из дома, иногда (в сезон) таскали с огорода редиску. Нам было все равно, что есть в штабе, лишь бы есть – взаперти, без взрослых, в узком кругу. Еда придавала нашим посиделкам в штабе дополнительную весомость. Когда люди едят, это уже не игра, а настоящая жизнь.

У сарая однако был недостаток: родители девочки Лены знали, что мы там иногда сидим. Они не возражали, но сам факт, что какие-то взрослые о нас знают, все портил. Из-за их осведомленности мы были (и самое главное, осознавали себя) не настоящими партизанами-подпольщиками, а детьми, играющими в партизан, пусть даже и с едой. А ненастоящего, «понарошку» и «покабудке» в нашей детской жизни и так было достаточно. Поэтому мы долго искали другое место и в конце концов нашли самый настоящий заброшенный двухэтажный дом, стоявший немного на отшибе, почти на самой границе жилого района с забором воинской части. Пустой, зияющий черными оконными проемами, без перекрытий и лестниц, с дырявой крышей – это если смотреть изнутри. А снаружи дом казался почти целым, только стекла выбиты, да крыльцо совсем сгнило. Стены дома были увиты виноградом, очень мелким, но удивительно сладким (значит, дом мы нашли в самом конце лета, а то и в начале осени, – подсказывает мой внутренний юный натуралист). Мои друзья сперва обрадовались находке, но уже на следующий день утратили энтузиазм и решили не устраивать штаб в заброшенном доме. Видимо, для них он оказался чересчур уединенным местом. И только мне – в самый раз.

Меня в этот заброшенный дом тянуло как магнитом, так что в конце концов, он стал моим персональным штабом, индивидуальными «штанами», командным пунктом моей партизанской войны с миром, которому, согласно завету философа Сковороды, полагалось ловить меня понарошку, вполсилы, так, чтобы не поймать.

Он, впрочем, все равно, конечно, поймал. Но потом. И выяснил, что я больно кусаюсь.

Если подходить к своей жизни как к сложному эксперименту, в котором ты принимаешь участие как минимум в качестве активного лаборанта (возможен карьерный рост), получается максимально эффективно использовать все, что тебе выдали на входе и потом добавляли по пути. Все природные данные, включая самые негодные, все невыносимые обстоятельства, весь т. н. негативный опыт, включая т. н. травмы будут работать на тебя (т. е. на становление и укрепление сознания), если подходить к ним с позиции: интересно, зачем мне выдали именно это, куда его приспособить и как применять? (А не «за что мне бедочке такое наказание», или «о, да я тута у нас избранник богов». Все на самом деле бедочки и одновременно избранники, не о чем париться, важно только, насколько успешно идет работа в лаборатории, как продвигается эксперимент.)

Настоящий высокопробный идеализм – это такая штука. Когда лезешь в свои тайные кладовые проверять, что у нас там сегодня самый страшный страх и (самое, собственно, главное), как ты собираешься себя вести, встретившись с ним, под залежами обычного барахла (у меня, как у большинства органических существ, это страх перед хрупкостью скафандра, в который здесь заключено наше сознание), неизменно, с младенческих лет обнаруживаешь настоящий ужас: что вот переступаешь порог между жизнью и смертью, а там ничего нет. То есть вообще ничего, потому что то, что казалось «сознанием» было просто разновидностью деятельности мягкого мокрого мозга, и то, что казалось непроговариваемым смыслом, тоже его выкрутасы, а все эти так называемые прикосновения духа вообще результаты химического дисбаланса организма, который теперь умер и скоро сгниет, не о чем говорить.

Но интересно не это, мы же лезем в кладовку со страхами не ради странного мазохистского удовольствия, а чтобы знать, что мы с этим собираемся делать. То есть, как себя поведем.

Так вот, настоящий упертый идеалист точно знает, что в этот последний момент он совершит неописуемое, невозможное усилие, чтобы все это было: сознание, смысл, прикосновения духа, все вот это вот, противоречащее принципам примитивного материализма из брошюр для продвинутых пэтэушников с корочками о высшем образовании или без них, разница несущественна. Возможно оно или невозможно, а чтобы было. Любой ценой. Допустили мое существование, дорогие силы природы, теперь терпите, бог будет, и бессмертное сознание будет, и всякий там высший смысл, выхода у вас нет.

То есть настоящий идеалист – это такой специальный, полезный, обуянный гордыней чувак, который не просто верит в примат духа над материей, а готов, если что, слепить этот самый дух на коленке из того, что под рукой, на крайняк, из собственного распадающегося в последний момент сознания, ну что делать, если ничего больше нет.