Глория Му - Вернуться по следам

– А это что за херня?

– Это не херня, – оскорбилась я, – это моя собака. – Но потом, присмотревшись к Геше, спросила: – Геш, что стряслось?

– А, былять… – Геша схватил себя за волосы и потянул, словно хотел вырвать клок. – Рукопись ногу сломала… Все на ушах, малáя…

– Как? – тихо спросила я. – Как так вышло, Гешечка?

– Хрен знает как, – Геша в отчаянии махнул рукой, – или качалась по соломе ночью и по стенке ногой шарахнула, или еще чего… Не знаю я, не было меня… Утром приехал, глядь – стоит вся потная, ногу заднюю бережет. Не, ну не выйти мне, сука, из этой конюшни… В прошлый раз два выходные взял – чисто по бабам отдохнуть, – так у Адика пузо разнесло, еле откачали, теперь эта, маму ее через налево, звезда в тумане… Ну что ты будешь делать, а?

– А что бы ты сделал, если бы тут был? – Я говорила все тише, мне хотелось успокоить Гешу, но я и сама чуть не плакала.

Двадцать лет назад перелом ноги у лошади был ей смертным приговором. Нет, ценных лошадей бывало, что и лечили, но уж никак не наших кривых, старых уродцев, выбраковку, спортивных ветеранов. Расход.

Кто их не знает, учебных лошадей, прокат? Разве что девочки, мечтающие заниматься верховой ездой. Девочек всегда больше, девочкам с детства вбивают в голову принцев на белых конях, но так как принцев обычно не до фига, девочки решают, что они сами станут принцессами, скачущими на фоне заката в поисках любимого. Лошади – это очень романтично. Тонконогие, трепетные, с развевающимися гривами.

Но не учебные лошади.

Говорят, что сейчас все еще хуже и с прокатными конями обращаются ужасно – не кормят, держат в сырых, холодных конюшнях, морят непосильной работой и продают на мясо, как только лошадь перестает приносить доход.

Но и наши ухоженные, вылизанные, кормленые, стоящие в чистой соломе, и только соломе – чтобы, не дай бог, не сохли и не трескались копыта, – были всего лишь старыми клячами, в большинстве своем.

Лечить перелом – дорого и долго, а лошадь становится практически бесполезной. И кто станет возиться со старой клячей, которой цена – копейка?

Я знала все это, ведь мне было уже одиннадцать, и еще я знала, что в жизни случается говно, которое нельзя разгрести, а можно только съесть – так говорил Геша, – но все равно не удержалась и спросила:

– А может, оставим ее, Геш? Вы́ходим, че, бабло есть прокатное, потом пристроим куда-нибудь.

– Да я сам думал, малáя. – Геша присел и стал чесать Ричарда за ушами. Ричард только похрюкивал – не встречала я еще зверя, который тяпнул бы Гешу. – Токо уж больно перелом паршивый… И как она на растяжках висеть будет? Она ж запаленная, кашлять начнет, и кирдык… Шестнадцать ей, фигли, не девочка… Ну не знаю я! – Геша вскочил и опять замахал руками. – Доктор приедет – решим… Ты токо не надейся особо, дела наши хреновые…

Я кивнула, мы помолчали – а что тут скажешь?

– Ты одевайся давай… Мелюзга скоро придет, отзанимаешься с ними, а то Бабай по конюшне мечется, аж перила грызет со злости… Он же Рукопись хотел к Вакансии под парный трюк поставить, а теперь… Эх… – Геша вздохнул. – Давай я тебе кобылу твою пока заседлаю…

– Ладно, мне только собаку пристроить куда-нибудь…

– А чего пристраивать? – удивился Геша. – Кинь тут, пусть по двору с пацанами побегает.

– Как бы он пацанов твоих не поел, – ехидно ответила я, – с цепуры вчера сняла пса. Геш, он очень злой.

– Да ты что? Ты – злой? – Геша сделал Ричарду «чебурашку» – растянул уши в разные стороны и легонько потряс. Ричард, похоже, ничего не имел против. – Ну раз злой, так пусть в кабинете у меня посидит. Нá вот. – Геша кинул мне ключи. – А в конюшню не ходи пока.

Я молчала, и он повторил, нахмурившись:

– Слыхала, че я сказал? Не ходи, я сам твою заседлаю. Ну не фига тебе там делать, все равно ничем не поможешь.

Я молча повернулась и пошла в Гешин «кабинет» – маленькую узкую каптерку с очень высоким потолком, под завязку забитую амуницией, железом, Гешиными шмотками, каким-то жизненно необходимым мусором.

В каптерке стояли маленькая электроплитка и обычная садовая скамейка с матрасом и одеялами – Геша практически жил здесь.

Расстелив для Ричарда старую попону, на которую тот с удовольствием улегся, я стала переодеваться. Мысли о Рукописи не покидали меня. Рукопись убьют, думала я, влезая в штаны и застегивая мастерку. Рукопись убьют.

Натягивая сапог, я тоскливо посмотрела на собственное колено: вот если бы я сломала ногу… меня бы не убили… Это же всего лишь перелом! Всего лишь перелом, ничего страшного, ее ведь можно вылечить, ну будет хромать…