Алекс Тарн - Квазимодо

Мир представлялся ему пестрой мешаниной большей частью никому не нужных предметов. Не то чтобы в этом беспорядке вообще не было никакой логики. Логика была, и даже разумные связи просматривались. В общем и целом, мироздание выглядело вполне стройной конструкцией. Проблема заключалась в том, что неимоверные тонны всевозможной пестрой мелочи просто мешали эту стройность увидеть. Она была буквально завалена всякой чепухой, как полки в магазине мягкой игрушки.

На начальном этапе «летнего» периода пестрота, хотя и мешала Василию, но не слишком. Можно даже сказать, что он находил некоторую прелесть в этой разнообразной бессмыслице. Он как бы играл с нею. В определенном плане она даже прибавляла вкуса и цвета. Когда требовалось найти какое-нибудь оригинальное программное решение, придумать метод или починить сложный механизм, Василий всего-навсего слегка разгребал разноцветную шелуху, всматривался в виднеющийся за нею жесткий каркас вселенной и без труда продуцировал нужное.

И все бы хорошо, но в какой-то момент он замечал, что мусора становится все больше, что с каждым днем приходится разгребать все глубже, что с каждым разом все труднее увидеть стройные стены и колонны за мощными залежами мишуры. Тут уже Василий начинал раздражаться. Это означало, что «лето» подходит к концу и наступает «осень». Мишура постепенно захватывала все больше и больше пространства, и наконец наступал день, когда Василий с ужасом обнаруживал, что уже не в состоянии продраться через ее завалы. Хлопья чепухи, кружась, падали с неба, вихрились речными водоворотами, палой листвой шуршали под ногами. Она уже не выглядела разноцветной, нет… сплошная серая пелена, составленная из мириадов полупрозрачных амеб, бессмысленно колыхалась перед его отчаянным взором. На пике «осени» Василий уже переставал верить, что где-то там, за этой растянувшейся на тысячи световых лет амебной толщей, есть здание, колонны и каркас — все то, что еще совсем недавно так радовало душу и разум. Возможно, это просто казалось ему тогда, и ничего этого нету и в помине, ничего, кроме колышущейся, белесой, студнеобразно-тошнотворной массы… бытия.

На счастье, от этого кошмара можно было убежать, причем не только в смерть. Волшебные свойства спиртного Василий открыл одновременно с фактом сезонного строения жизни. Стоило засадить стаканчик-другой, как в голове будто поворачивался незримый рычажок, а может, даже шлюз, и грязные селевые потоки внешней амебной информации чудесным образом иссякали. Вместо постылого мира мягких игрушек глазам и ушам Василия открывался волнующий пейзаж собственного нутра. Это было все равно что разогнать к дребеням провалившуюся внешнюю разведку и полностью сосредоточиться на внутренней.

Новый сезон именовался «зимой» и характеризовался отрадной скупостью выразительных средств. Черно-белые равнины души сверкали ослепительным снежным однообразием. Конечно, там было немного холодно и одиноко, но зато каким облегчением представали этот холод и это одиночество Василию, напрочь одуревшему от потного мельтешения амеб! Как славно было скользить одному, на водочных лыжах среди всего этого зимнего великолепия, и видеть «и снег и звезды, лисий след, и месяц, золотой и юный, ни дней не знающий, ни лет.»

Или так: «Сегодня ночью, не солгу, по пояс в тающем снегу, я шел с чужого полустанка. Гляжу — изба, вошел в сенцы… чай с солью пили чернецы, и с ними балует цыганка.» Вот-вот, в точности так оно и было там, в «зимнем» мире, заполненном немногочисленными, грубыми на ощупь, и нестерпимо истинными предметами: сияющей звездной твердью, студеной черной водою и лунной соленой изморосью на топоре. И ни одного тебе плюшевого урода, набитого дешевым поролоном, изъеденным непонятно кем… наверное, временем, ибо кто же, кроме всеядного времени, станет есть такую гадость.

А затем «зима» кончалась, как-то сама собой, как и положено кончаться зимам. Сквозь вьюжные завихрения запоя Василий вдруг начинал различать прежние, «летние» звуки и образы, наивная скоморошья пестрота нет-нет, да и проскакивала в черной белизне снежной пустыни. По старой, «осенней» памяти она еще немного раздражала, но не очень чтобы так. Даже можно сказать, что почти и не раздражала. А если быть еще точнее, то не раздражала вовсе, а наоборот, будила любопытство и заполошное желание пройтись колесом. Наступала «весна». Что ни говори, а внешний мир имел свою, совершенно неоспоримую прелесть. По майским тротуарам мельтешили воробьи вперемешку с тополиным пухом и длинноногими женщинами на шпильках, природа цвела, и строгий классический фасад вселенной стоял ясно и светло… хотя и вился уже по нему тут и там легкомысленный плющ, предвещая недоброе… но — ах, зачем об этом сейчас?.. зачем?.. короче, так и запишем: стоял ясно и светло перед похудевшим, но умиротворенным Василием. На подходе все уверенней телепалось «лето», и… снова-здорово.