Евгений Попов - Тихоходная барка Надежда (Рассказы)

На шумок заглянул и начальник, товарищ Пугель. Славен он был тем, что выкопал в городе четыре подвала. Он часто переезжал с места на место, меняясь и расширяясь. И везде копал подвалы. Он любил свои подвалы. На вечеринках он всегда рассказывал про свои подвалы и показывал трудовые мозоли, полученные вследствие подвалов.

— В чем дело, товарищи? - строго осведомился он. - Что тут у нас? Дискуссионный клуб "Литературной газе

ты" в рабочее время?

— Тут вот Канашкин задумал самостоятельно квартиру ремонтировать...

— Да? - подобрел начальник. - Ну и как, Канашкин?

Чувствуешь свои силы?

— Чувствую, - отвечал Канашкин, смело глядя в лицо начальника.

— Молодец! Я, знаете ли, люблю людей, которые все делают своими руками. Мне кажется, что они и на производстве как-то... дисциплинированнее, чем все эти... любители прачечных, - сказал начальник.

И ушел. А вскоре исчез и Канашкин. По каким-то своим личным, а может быть, даже и производственным делам. И по его уходе среди людей состоялся следующий разговор:

— Вот подлец! Умеет же соврать! Весь рабдень где-то шатался, а ловко так загнул - квартиру, дескать, он ремонтирует...

— А я вот никогда ничего придумать не могу, кроме как что мне надо в больницу...

— А я всегда, что мне нужно кого-то из родственников встретить...

— А мне и вообще в голову ничего не лезет. Даже как-то стыдно...

И служащие погрузились в глубокое молчанье..." И тут я оторвался от рукописи и с надеждой заглянул в строгие глаза Николая Николаевича Фетисова, своего старшего друга и непризнанного гения, проживающего у нас в полуподвальном помещении.

- Все! Конец!

- Конец так конец, - пробурчал он, затягиваясь сигаретой "Памир".

Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Белый теплоход, протяжно гудя, выходил на середину реки Е.

— Ну и как вам оно, Николай Николаевич? – дрогнув голосом, спросил я.

— Это сатира, что ли, и называется? – осведомился Николай Николаевич.

— Ну, - обрадовался я. - Это - сатирический рассказ. Я его подправлю и куда-нибудь пошлю.

— И возьмут?

— Может, и возьмут. У меня уже штуки четыре таких опубликовано. Тут же и критика, и намек, да и вообще...

интересно.

— К черту ты его пошли, к черту, а не в газету! - вдруг взвился Николай Николаевич.

Я обомлел. А он вдруг снова изменился. Широкая улыбка осветила его испитое лицо. Золотой зуб засиял невыносимо.

- Я вот тебе щас расскажу! Если сумеешь написать - станешь великий писатель планеты. Значит, так. У одного

выдалась крайне неудачная неделька. В конторе много мантулил, потом гости приехали с деревни и всю дорогу

керосинили. На лестнице подрались, а как-то к утру уже застучала в дверь по ошибке какая-то чужая, шибко беременная чмара. Она разыскивала своего неверного возлюбленного. Кричала нахально, громко - все не верила, что ее кобеля тут нету. На скандал опять соседи рылы высунули. Дескать, все это им надоело, будут писать в ЖЭК заявление. Ну, мужик и струсил. А вдобавок ему утром приносят какую-то повестку, чтобы пришел и все свое имел с собой. Мужик повздыхал, повздыхал, а потом взял да и повесился. Все. Конец.

Я обозлился.

- Ну вот ты скажи, Николай Николаевич! Ведь ты же умный человек. Вот, допустим, написал я такой рассказ - кто напечатает такой бред?

— А это уже не мое дело, - надменно отозвался Николай Николаевич.

— И потом - чего это ему вешаться? Вообще никому не надо вешаться. Есть масса других выходов.

Но Николай Николаевич молчал. Я тоже замолчал. Мы погрузились в глубокое молчание. Мы сидели на осенней скамейке близ Речного вокзала и молчали. Желтые листья плавно кружились. В сопках стлался туман. Но белый теплоход уже не гудел, потому что он уже ушел.

— А что, может, выпьем, Николай Николаевич? - сказал я.

— Это - другой разговор, - ответил Фетисов [2] * Кстати. Н.Н. Фетисов был родным, но внебрачным сыном покойного В.К. Фетисова ("Душевные излияния и неожиданная смерть Фетисова"), о чем ни тот ни другой даже не подозревали по не зависящим ни от кого обстоятельствам. .

Тут недавно в Швеции опять Нобелевские премии давали за картины, и не явился один лауреат, фамилию которого я называть не стану, а звали его - Витя.

Его они очень долго ждали, держа доллары в руках, но он все равно не явился. Ни туда, ни сюда, ни оттуда, ни отсюда - он никуда больше не явился. И никто про него никогда ничего уже больше ни от кого не слышал, потому что он, несмотря на знатность, был холост и одинок, весь себя отдавая лишь своей замечательной работе.