Хосе Сомоза - Дама номер 13

– И что она тебе рассказывает?

– O, много разных историй… У меня встает, когда я ее слушаю, что бы она ни говорила. Но вот от поэзии она меня отвадила. Это самое худшее. Она ее просто стерла – вжик, и все. Я сжег свои книги. Вернее, как раз этим и занимаюсь… выбираю одну, а потом кидаю в огонь… Я и Дон Кихот, и священник сразу. Но это ни к чему не приводит, потому что я сам превращаюсь в поэзию . Знаешь, как это бывает?.. Очень странное ощущение… Словно окна в твоей голове раскрыты, и птицы могут пролететь сквозь тебя – отсюда сюда. – И он показал на оба виска. – Как выстрел, понимаешь?.. Так что… это очень трудно… уничтожить их… потому что они сами превращают тебя в то, чем являются. Хуже всего то, что отрицание поэзии – это тоже поэзия. Bricht das matte Herz noch immer… [77] Строка из «Генриха фон Офтердингена» Новалиса (псевдоним барона Фридриха фон Гарденберга; 1772–1801, немецкого философа, писателя и поэта); соответствующие два стиха в переводе Вяч. Иванова звучат так: «Под чужими небесами / Я нашла немилый рай» (нем.) . Как и с любовью. Поэзия – это болезнь мира, Саломон, горячка реальности. Подстерегает человека за углом. Идешь себе спокойненько прекрасным деньком – и вот, когда ты меньше всего ждешь этого, поэзия выскакивает и… сжирает тебя.

– Сесар…

– Их тринадцать. Как тринадцать строк сонета… В сонетах четырнадцать строк, но в их символике первый стих не имеет номера: это мы, люди-человеки, а последний не имеет имени – это номер тринадцать.

– Скажи мне, где дама номер тринадцать.

– В вакууме…

Теперь Сесар, казалось, задремал. Испустив вопль разочарования, Рульфо поднялся и вышел из комнаты, не озаботившись закрыть за собой дверь.

«CD. Может, он все еще существует».

Он обошел гостиную и заметил ноутбук Сесара на полу. Монитор был разбит, жесткий диск отсутствовал. Рульфо сдвинул носком ботинка стопки книг. В камине увидел гору черного бумажного пепла, сажа и пепел были вокруг и на ковре. Резко пахло гарью, ковер в некоторых местах был прожжен. Рульфо подумалось, но как-то смутно, что это очень опасно, но в тот момент озаботиться этой проблемой он не мог. Пошарил в куче пепла, но ничего не нашел. Отправился на кухню и напрасно заглянул в мусорное ведро. Удивительно, но оно было чистым и почти совсем пустым: несколько смятых бумажных салфеток, и все.

– А тебе известно, что мой дедушка был долбаным педиком? – Сесар продолжал говорить с ним из комнаты.

– Да, – сказал Рульфо, даже не слушая, и вышел из кухни.

«Спальня».

– Серьезно, Летиция Милано свела его в Париже с ума, поставляя ему мальчиков… Признаюсь тебе, что… Эй! Ты куда?.. Разбудишь Сусану!..

Рульфо поднимался по лестнице, направляясь к спальне, которая располагалась на чердаке.

Это было последнее помещение, которое он еще не обследовал. По дороге в нос шибануло жуткой вонью. Куда сильнее, чем этажом ниже.

– Не шуми… Если она проснется, то рассердится… Ты же ее знаешь…

Зажав нос пальцами, он толкнул дверь. То, что открылось его глазам, было похоже на комнату в квартире Бальестероса вчерашней ночью. Спальня напоминала бойню. Кровь уже давно высохла на стенах. Но на полу, возле кровати, посреди неподвижного и густого моря темно-красного цвета, было что-то еще. Сначала он не понял, чем это может быть. Мокрый шар, скорчившееся животное. Но потом он разглядел линию согнутого позвоночника, подогнутые и сгрызенные до колен ноги, обрубки рук, грязные светлые волосы, прилипшие к черепу, и (когда он обошел это вокруг)

Уроборос

открытый рот, разорванный, приникший к одной из ног,

Это Уроборос

наконец остановившийся.

Он хотел было перед уходом убить Сесара, но ему не хватило духу. Никакого стиха на животе у него он не нашел, но подозревал, что с его старым другом и учителем дамы блеснули изобретательностью. Они свели его с ума, просто сделав так, что Сусана вернулась к нему .

«Правда? Возвращение домой. Какая изысканность, Сага. Мои поздравления».

Он вел машину в окружении подмигивающих и влажных огней, со всей яростью и скоростью, которую мог выжать из движка. Теперь оставался единственный шанс: вдруг Ракель вспомнит что-нибудь важное.

Какой-то автомобиль встал перед ним на перекрестке, и Рульфо принялся изо всех сил жать на клаксон, словно дуя в ломаную трубу. Услышал проклятия, но поехал дальше.

Ракель была последней надеждой, что у них оставалась. Но что же еще она может вспомнить, кроме того, что уже вспомнила?