Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

Он вскочил со стула и кинулся через комнату со всей прытью, на какую был способен, к своей жене, вновь нежно и страстно припавшей к горлышку. Сшибив Ма с ног, он с размаху расплющил ее лицом о стену. Брызнули осколки: бутыль, горлышко которой все еще было у Ма во рту, разбила дном стекло на свадебной фотографии. Но кроме звона стекла я услышал еще какое–то странное, болезненное бульканье. Ухватив Ма за волосы, Па повторно размазал ее лицом по стенке. Бутыль вошла еще глубже в горло, и даже из своей комнаты я услышал, как челюсти Ма разошлись с отчетливым хрустом. Третий удар полностью вогнал бутыль ей в пасть, распялив рот в зловещей ухмылке от уха до уха.

Па перевернул Ма; ее тело сползло по стене и уселось на полу, расставив в стороны ноги и свесив руки, словно толстая кукла. Рот осклабился в ухмылке, как у тростниковой жабы.

Па взял два кирпича со старой пузатой печки — по одному в каждую руку. А затем развел их в стороны, как оркестровые тарелки, и изо всей силы ударил ими по ушам свою жену, так что бутыль у нее в глотке разбилась. Кровь.

Голова Ма сразу же накренилась вперед, а разбитое горлышко бутылки пробило загривок своими острыми краями и выступило из шеи, словно аккуратный маленький краник величиною с большой палец руки, и из него струей хлынула дымящаяся кровь, смешанная с самогоном. Клочок засаленных волос, срезанный горлышком, прилип к стене.

Па выронил кирпичи. Они упали с глухим, влажным стуком в лужу крови на полу.

Па дышал учащенно и тяжело. С губ его сорвался странный стон, высокий и отрывистый. В правом кулаке Па все еще сжимал выдранную прядь седых волос.

Так он и стоял, не шелохнувшись, не вымолвив ни слова, пока его башмаки не превратились в два острова, омываемых алым дымящимся морем.

Я засунул затычку на место, соскользнул с постели и вошел в гостиную. Подошел к отцу и встал рядом с ним.

Па медленно наклонял голову, пока не встретился глазами со мной. Он весь дрожал, как мокрый щенок, но глаза у него были ясные и живые.

— Простыню свою принеси. Да бечевку покрепче.

Я вернулся с комком грязного постельного белья в руках, отдал ему, а затем вернулся к себе в комнату, постоянно повторяя про себя: «Бечевка бечевка бечевка бечевка…» В словно присыпанном тальком свете сумерек, под уплывающим за горизонт солнцем, втягивающим в себя свои острые копья, под нахмуренным иссинячерным челом ночи Эзра и Юкрид брели по топким пустошам. У каждого на плече лежало по постромке с сосновой дощечкой на конце. Другие концы постромок были привязаны к огромному поддону из ржавого гофрированного железа, на котором лежала мертвая отталкивающего вида туша, окутанная грязной белой простыней, примотанной для надежности цветным электрическим проводом. Обе фигуры изрядно кренились под тяжестью мертвого тела, которое они волокли на себе, опираясь при ходьбе на узловатые палки. Лица их были перекошены от натуги, но они величаво волокли свою ношу, словно стараясь из всех сил соблюсти хотя бы остатки приличий, подобающих похоронной церемонии. Вот почему они были серьезны, вот почему они покрыли головы серыми колпаками.

Пустоши были залиты золотом, вязкие воды болота неподвижны как зеркало.

Похоронная команда, состоявшая из отца и сына, медленно приблизилась к мелководью, которое окружало островок, черный словно преисподняя. Как два столпа они склонились под натяжением веревок, связывавших их с кровавой ношей^ доставленной сюда через зыби земные, с горой мертвого мяса, которую ныне ощупывали праздные позлащенные пальцы умирающего солнца.

Когда Эзра и Юкрид достигли извилистой границы вод, они сбросили постромки с плеч и с ходу, не оста* навливаясь, раскачали веревки, чтобы большое, каюко? ровья туша, тело получило достаточный импульс для того, чтобы преодолеть несколько последних фугой, отделявших его от трясины. И не молвив ни слова, не обернувшись назад, не пропев псалма, не помолившись, не швырнув щепотки праха, старик и мальчик, твердо упершись ногами в почву, кинули огромный белый тюк с поддона в воду.

Тело Ма Кроули скрылось под поверхностью бочат га. Жидкая черная грязь, похожая на смолу или вулканическую лаву, не всколыхнулась, не забурлила, а только тихо расступилась, перед тем как поглотить его. На какой–то миг тело исчезло. Отец и сын молча стояли на берегу, глядя на непостижимые воды. Окутанный саваном труп всплыл в непристойной позе посреди бочага, медленно перевернулся на бок, затем лениво, беспомощно, подталкиваемый палками могильщиков, окончательно ушел в жадное чрево трясины.