Александр Мильштейн - Дважды один

— Сначала трубку.

— Стасику зачем он нужен, ты объяснил. Ну а тебе?

— Я же говорю, какие-то новые у него мысли. Как-то всё это кажется связанным с актуальной геополитикой...

— Актуальной? Брось. Актуарий ты наш. Какие там мысли. Тем более новые... Нет у него никаких новых мыслей, поэтому он и занялся фотографией. А когда надо что-то сказать на своём вернисаже, или ещё где-то, он повторяет то же, что и тридцать лет назад.

— Так бы и сказал, что у тебя его нет.

— Ты же не читаешь на французском, и что бы тебе дало, если бы у меня он был? Не думаешь же ты, что я бы стал читать его в переводе? Но погоди, я найду философский словарь, может это тебя удовлетворит. Словарю, заметь, двадцать лет. Ага, вот он, Бодрийярчик. Читаем. Та-та-та, вот... Нет, немного перед этим:

Три типа дискурсов (экономический, психоаналитический и лингвистический) пытаются замаскировать амбивалентность жизни и смерти, противопоставляя производство «отдариванию», желание — «инстинкту смерти», смысл — «анаграммам». Бодрийяр делает ставку на обратимость дара в отдаривание, обмена в жертву, времени в цикл, производства в разрушение, жизни в смерть и всякого лингвистического значения в «анаграмму». С его точки зрения, во всех сферах обратимость (циклическое обращение, аннулирование) есть одна всеобъемлющая форма. Она кладёт конец линейности времени, языку, экономическому обмену, накоплению и власти. Бодрийяр выделяет три стадии социальной истории вытеснения смерти, три строя «симуляции» (так называемые «симулякры» трёх порядков), параллельные видоизменениям закона стоимости: подделка социального с её метафизикой бытия и видимости (от Ренессанса до промышленной революции); производство социального с его диалектикой энергии (труда) и законов природы (промышленная эпоха); симуляция социального с её кибернетикой неопределённости и кода. На этой последней стадии, как считает Бодрийяр, становится возможным подрыв системы...

— Ну вот, — Солин оторвался от словаря, — могу себе представить, что бы было, если бы всё это осуществилось.

— А что?

— Всё превратилось бы в сплошную манную кашу. Остывшую, и с такими комками, брррр... Но по сути то же, что в газете, нет? Тут ещё немного текста, почитаешь перед сном. В общем, он теперь фотограф. А это в моём понимании абсолютный нуль. Клац, клац. Тик абсолюта.

— Что-что? — удивился я.

— Неважно, — махнул рукой Солин, — хватит об этом... Скажи мне другое. Тебе не приходило в голову, что Стас мог уплыть?

— Как уплыть?

— Уплыть на корабле, на пароме, прямо из Хайфы. Полиция проверяла эту версию? Хотя я бы на твоём месте сам проверил, понимаешь, полиция вряд ли так уж серьёзно будет заниматься исчезновением какого-то негражданина, у неё хватает сейчас других дел. Ты вообще ходил в полицию?

— Конечно.

— Ну и что, они нормально с тобой говорили? Не сказали что-то вроде... «А был ли мальчик?»

— Нет, следователь говорил со мной нормально. Вполне вменяемо. Я спрошу, хотя я уверен, что он проверял списки не только пассажиров самолётов, но и кораблей.

— И всё же, и всё же... Всё надо проверить. Ты говоришь, что дядя дал ему большую сумму денег, ты даже не знаешь, какую. Он мог... Он мог, скажем, очень быстро принять гражданство, изменить фамилию, имя и улететь в качестве какого-нибудь Хаима Зева Това в новую страну и с новым паспортом.

— Зачем?

— Мало ли зачем. Может быть, женщина...

— Ну да, это я уже слышал.

— Или роман решил написать в полной тишине. Мы можем только строить гипотезы. При этом он может быть и в Израиле, только фамилия другая. Советую тебе поработать в этих направлениях.

На следующий день я позвонил следователю и задал ему вопросы, которые накануне возникли у Солина. Возможность принятия гражданства и смены фамилии Шломо не то чтобы исключил, просто всё это уже было проверено. Что касается парома... «Там такой балаган, — сказал Шломо, — может, и уплыл. Хотя у него ведь не было визы, ни кипрской, ни греческой, никакой. Может, так и плавает, туда, сюда, и никуда не пристаёт? Ну ладно, шучу. Если хочешь, я позвоню в порт, только ты сам будешь искать его в списках, ладно?» «Ладно», — сказал я. «Тут вот ещё что, — сказал Шломо, — я звонил в Иерусалим. По телефону, который был в твоей распечатке. Там у Стаса оказались друзья, с которыми неплохо бы тебе поговорить. Стас с ними познакомился уже здесь. Я примерно представляю себе эту публику. У меня почему-то такое чувство, что они что-то знают. Может быть, то, что они знают, и не имеет к твоему брату прямого отношения, но всё же... В общем, я бы пошарил в этом тумане, если бы у меня время было». Он продиктовал мне телефон, я позвонил, мне ответил мужской голос. Я попросил говорить по-английски. Мне сказали, что меня могут принять только через три дня, я их чудом застал дома, они прямо сейчас уезжают с палатками на Кинерет.