Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

– А почему ж так-то?

– А у тебя самого есть? – спросил пришлый.

Мукомола этот вопрос заставил задуматься.

– А как же! У меня семья.

– А если б она, не дай бог, померла вся, ты бы нашел кого-то близкого?.. Нашел бы сердечных да радушных, которые помогли бы тебе в беде?..

Незнакомец говорил как бы с горечью и смотрел прямо в глаза Прокопу.

– Ни у кого нет близких, – заключил он, и Мукомол ничего ему на то не ответил.

Первый раз в жизни столкнулся он с такой мыслью, и она показалась ему правдивой. На сей раз он гораздо приветливее смотрел на пришлого.

– Что там люди обо мне говорят или думают, – начал Прокоп, – мало меня трогает. Верно, и тебе сказок наплели с три короба. Только я сам знаю, как надо жить. Никому ни зла, ни горя не желаю. Кто придет ко мне, голодным не останется. Богом клянусь! Так и тебе скажу: мне хлеба хватает и ты сыт будешь. Верно и то, что не позволю я тебе в канаве ночевать. Угол найдется. А вот работы для тебя у меня нет. Я тебе вот что скажу: сдается мне, человек ты неглупый, а может, и честный. Только мне нужен работник здоровый, сильный, молодой. А ты уже в годах.

В ответ на это пришлый молча поднялся. В нескольких шагах от дома лежал в траве каменный мельничный жернов, треснувший пополам. Бородач нагнулся над ним, подсунул ладони под одну половинку, пошире расставил ноги, уперся и поднял камень. Молча, глядя на Мукомола, подержал его так немного, а потом бросил так, что земля загудела.

Прокоп медленно набивал свою трубочку. Пришлый уселся рядом с ним, вытащил из кармана папироску. Закурил, а мельник произнес:

– Дело-то уже к полудню идет.

– И верно, – подтвердил пришлый, глянув мельком на солнце.

– Обедать пора. Что ж это бабы в святой день порядок не соблюдают?

Но бабы, однако, все соблюдали, потому что как раз донесся из сеней пискливый девчачий голосок:

– Дедуль! Обед!

– Пойдем, поешь с нами, что бог послал, – буркнул Прокоп, вставая.

– Награди вас Господь, – ответил пришлый и пошел следом за Прокопом.

Из сеней с земляным полом входили направо, через высокий порог, в комнаты, а налево, через еще более высокий порожек, в палату, то есть просторную кухню, которая одновременно служила столовой и в которой весь день было людно. Почти четверть кухни занимала огромная, беленая известкой печь. Из ее широкого устья шел жар. На алом фоне пылающих дров чернели пузатые чугуны, в них шипело и булькало варево, наполняя воздух запахом вкусной еды. На печи и на пристроенных к ней лежанках, где зимой спали старики и дети, сейчас валялось какое-то тряпье, прикрытое полосатым ковриком.

Не оштукатуренные, а обшитые досками стены были покрыты сотнями разноцветных картинок. В углу висел золотистый иконостас, украшенный цветной бумагой, а перед ним горела подвешенная на латунных цепочках масляная лампадка.

В том же углу стоял большой стол, ради воскресенья накрытый скатертью из чистого полотна. На столе – внушительных размеров плоская буханка хлеба, деревянные и алюминиевые ложки, вилки, ножи и соль в зеленой масленке, на крышке которой изображена была овца с ягнятами. Вдоль стены тянулась широкая лавка, а над ней висели полки, застеленные газетами с вырезанными по краю зубчиками. На полках стояли миски, кувшины, кружки, тарелки, эмалированные горшки и чугуны, а на почетном месте красовались шесть медных кастрюль, так и сиявших ярким красноватым металлическим блеском.

В кухне находилось шесть человек. Сгорбленная старуха, две еще довольно молодые женщины, бледная девочка лет тринадцати с прекрасными темными глазами и двое мужчин – рыжий здоровяк с широкими плечами, который скромно сидел у двери, и молодой стройный брюнет, в котором пришлый сразу признал сына хозяина, Василя. Тот сидел на лавке за столом, опершись на локти, и смотрел в окно. Появление отца с незнакомым гостем не отвлекло его от грустных мыслей.

А вот женщины сразу засуетились, принялись быстро подавать на стол. Вскоре на столе уже дымились две миски: одна с жирным борщом, щедро сдобренным сметаной, другая – с вареной картошкой.

Для Прокопа и Василя поставили глубокие фаянсовые тарелки. Остальные должны были хлебать из общих мисок. Старик уселся на почетном месте под образами, широко перекрестился, и все последовали его примеру. Вскоре в кухне слышно было только, как едоки с аппетитом хлебают варево. Присутствие незнакомого гостя тут никого не удивило. Такое бывало уже не раз. Никто и не обратил особого внимания на бородача. Изредка люди за столом перебрасывались отрывистыми фразами, то по-польски, то по-белорусски, как и все в этих краях. Вскоре миски опустели, и старая хозяйка, которую называли «матерью Агатой», обратилась к одной из женщин: