Тадеуш Доленга-Мостович - Знахарь

– Вот же паскудники, хорошо, хоть в штанах оставили, – ругался один из мужиков.

– Надо бы в комиссариат, – заметил другой.

Баньковский пожал плечами.

– Да не мое это дело. Подвезу его до Бычинца, все равно по дороге, а там пусть его сыновья делают что хотят. В отделение они пойдут или еще куда – пусть сами решают.

– И то верно, – поддакнули мужики. – Чего там, их дело и есть.

Старик подсунул под голову лежащего мешок с сеном, уселся на голые доски и шевельнул вожжами. Когда они выехали на шоссе, возница уселся поудобнее и задремал. Кобыла и сама хорошо знала дорогу.

Проснулся он, когда небо было уже совсем ясным. Огляделся и протер глаза. За его спиной, прикрытый старой попоной, лежал на возу какой-то незнакомый мужчина. Широкое отекшее лицо, черные волосы, слипшиеся на затылке от застывшей крови. Баньковский готов был присягнуть, что никогда в жизни его не видел. И уж совсем он не походил на Пиотровского из Бычинца. Разве что ростом и фигурой, потому как тоже был здоровым мужчиной. Из-под короткой дырявой попонки высовывалась тонкая разорванная рубашка, измазанные в грязи штаны и городские штиблеты.

– Вот же черт! – выругался Баньковский и задумался, что ему теперь делать в таких-то обстоятельствах.

Поразмыслив, наклонился и потряс пассажира за плечо.

– Эй, господин хороший, просыпайся! Вот же напасть свалилась! Просыпайся! Из-за такого вот человек сам себе беду накличет… Просыпайся!

Пассажир медленно открыл глаза и приподнялся на локте.

– Кто вы такой? – сердито спросил мужик.

– Где я, что это? – вопросом на вопрос ответил незнакомец.

– Дак на моей телеге, мил человек. Неужто не видишь?

– Вижу, – буркнул тот и с трудом сел, подтянув ноги.

– Ну так что?

– А как я тут оказался?

Баньковский отвернулся и сплюнул. Надо было подумать.

– А я знаю? – пожав плечами, сказал он после паузы. – Я спал, а ты, видать, влез ко мне на телегу. Из Варшавы, да?

– Что такое?

– Так я и спрашиваю, вы варшавянин?.. Потому что ежели так, то ехать со мной до Вульки или Бычинца вам незачем. Я-то домой еду. А вам ведь не в Вульку надоть. Во, мне уж за той мельницей надо бы повернуть… Высаживаетесь или как?.. А то отсюда уже до городских рогаток с десять километров будет…

– Докуда? – спросил человек, в глазах которого плескалось недоумение.

– Дак я ж говорю, до варшавской заставы. Вы из Варшавы?

Человек вытаращился на возницу, потер лоб и ответил:

– Не знаю.

Баньковского аж подбросило. Теперь-то он сообразил, что имеет дело с проходимцем. Украдкой ощупал свою грудь, где прятал мешочек с деньгами, и осмотрелся по сторонам. На расстоянии в полкилометра непрерывной цепочкой тянулись фурманки.

– Ты чего дурачком прикидываешься? – сердито бросил мужик. – Будто не знаешь, откуда сам?

– Не знаю, – повторил незнакомец.

– Видно, в рассудке ты помешался. А того, кто тебе башку разбил, наверно, тоже не знаешь?

Пострадавший ощупал себя, свою голову и буркнул:

– Не знаю.

– Ну, тогда слезай с воза! – крикнул до крайности раздраженный мужик. – Вон отсюдова! Слазь!

Он натянул вожжи, и лошадь встала. Незнакомец послушно слез, встал на дороге и принялся оглядываться по сторонам, точно был не совсем в себе. Баньковский, поняв, что чужак явно не имеет никаких злых намерений, решил все-таки обратиться к его совести.

– Я к тебе по-людски, по-христиански, а ты от меня как от пса приблудного отмахиваешься. Тьфу, городская падаль! Я спрашиваю, из Варшавы ли, а ты отвечаешь, что не знаешь. Может, не знаешь и то, что тебя мать родила?.. Может, не знаешь, кто ты и как звать?..

Незнакомец смотрел на него, широко раскрыв глаза.

– Как… звать?.. Как?.. Н-н-нет… не знаю…

Лицо его все искривилось, скорчилось, точно от испуга.

– Тьфу! – сплюнул в сердцах Баньковский и вдруг решительно стегнул лошадку по хребту кнутом. Телега двинулась вперед.

Отъехав на пару сотен метров, мужик оглянулся, незнакомец стоял на том же месте у обочины.

– Тьфу! – снова сплюнул Баньковский и хлестнул свою клячу, чтобы она перешла на рысь.

Исчезновение профессора Рафала Вильчура взволновало весь город. Прежде всего в этом деле чувствовалась какая-то тайна. Люди, которые в течение многих лет были знакомы с профессором и хорошо его знали, заверяли, что любые предположения относительно самоубийства просто абсурдны. Ведь в Вильчуре бурлила исключительная жизненная сила, он любил свою работу, любил семью, любил жизнь. Его материальное положение было прекрасным. Слава его росла. И в медицинском мире его считали выдающимся специалистом.