Андрей Хаас - Ярость

– Зачем вы их выгораживаете? – досадливо поморщился капитан. – Вам нечего бояться. Помогите следствию, и мы сумеем вас защитить.

Тимур попытался ответить, но лицо капитана стало расплываться, превращаясь в мутное облако.

– Вы подписывали эту бумагу? – торопливо спрашивал Грушевский, доставая из папки какие-то листки и поднося их к лицу художника. – Здесь ваше согласие на некую акцию и заявление об отсутствии претензий. Но бумага подписана только вами. Вас вынудили? Кто был тот, с кем вы дрались? Как его имя? Что с вами? Вы меня слышите? Эй! Врача!.. Кто нибудь… Сюда!

Навострившие уши обитатели палаты всполошились, самый «ходячий» торопливо посеменил за врачом. Меньше чем через минуту в палату вбежала напуганная сестра, а за ней скорым шагом вошел и молодой розовощекий доктор со стетоскопом на шее.

– Разойдитесь! Разойдитесь, не толпитесь! – встревоженно потребовал доктор. – Лазарев! Что вы тут скачете со своей грыжей, немедленно в койку…

– Сергей Анатольевич, давление падает, и пульс нитевидный!.. – упавшим голосом прошептала сестра, припавшая к холодной руке Тимура.

– Аня, срочно адреналин в вену! Так, а вы кто? Зачем здесь?

– Уголовный розыск!

– Не мешайте!

Спустя десять дней после скандальной выставки в Манеже и столь неожиданно последовавших за ней мрачных событий галерея «Свинья» уже совершенно оправилась от перенесенных потрясений и, невзирая на циркулирующие вокруг нее ужасающие слухи, представила узкому кругу коллекционеров свой новый, пока еще тщательно скрываемый от публики проект. Для такой скрытности имелись особые причины: творческая манера выставляемого художника была столь неординарна, что подвергающаяся непрерывным нападкам прессы «Свинья» сочла за благо не дразнить пока разъяренное общество красной тряпкой очередной художественной провокации.

Этот приватный и тщательно охраняемый показ был скрыт от журналистов и собрал не более ста человек. Саму галерею было не узнать. Заново остекленная, выкрашенная и празднично подсвеченная «Свинья» преобразилась после недавнего погрома и сияла, как новенькая монета. По случаю столь важного события Дольф, лысину которого теперь украшал бледно-розовый шрам, поручил дело опытнейшей кэтринговой компании: состоятельных посетителей при входе встречали ледяные скульптуры и длинноногие девушки с бокалами шампанского.

Однако сам Дольф прохладных вин не пил. Натянуто улыбаясь, он расхаживал среди коллекционеров, общался, давал пояснения, но чувствовал себя при этом невыносимо гадко. В какой-то момент он заметил торжествующую улыбку Виктора и вовсе впал в полнейшее раздражение. Поводов для таких чувствительных терзаний у него было хоть отбавляй. События последних дней происходили так скоро, что Дольф едва поспевал следить за всеми поворотам этого гигантского калейдоскопа роковых случайностей: скандалы, угрозы, нападения, поджоги, убийства, следователи, прокуратора, похороны, больницы… Вся его легкая и наполненная приятными ощущениями жизнь внезапно превратилась в сущий ад, а сам он, в довершение ко всему, стал общеизвестен как содержатель скандальной галереи, возмутитель спокойствия и провокатор. Но даже с этим можно было бы сейчас смириться, если бы не сегодняшняя выставка! Дольф был убежден, что этот проклятый художник ввергнет галерею в настоящую тьму. Было в его творчестве что-то сатанинское. Впору хвататься за голову, но Виктор настоял на своем: изменить теперь что-либо уже невозможно.

На огромном экране показывалось видео – в зале галереи иступленно дрались двое мужчин. Сразу бросалось в глаза, что их сабельный поединок не постановка и не фантазия заумного куратора. Самодовольные, снисходительно-надменные и любые иные улыбки мгновенно сползали с лиц зрителей, когда они начинали понимать, что происходит на экране. Брызги натуральной, отнюдь не бутафорской крови, стоны, хрипы, восклицания и, в особенности, жуткий звук падения обессилевшего тела – все поражало таким реализмом, что одной из наиболее впечатлительных зрительниц стало худо. Бесконечно повторяясь, бой показывался со всех ракурсов, и было в этом диком зрелище что-то поистине завораживающее.

Андрей Андреевич Горский, нарядившийся по случаю открытия выставки в свой самый шикарный костюм, стоял неподалеку и с невозмутимым видом давал «видеоарту» развернутые пояснения.

– Искусство, как и любой язык, эволюционирует, – вдохновенно вещал куратор. – И любое новое слово в нем сталкивается с необходимостью формирования новых символов. То, что вы видите, – необычный культурный феномен, выросший из психической гиперактивности автора. Склонность к аномальному поведению и личные страсти вызвали у него вспышку ярости, которая и стала программой трансляции патологических идей художника. Является ли его творчество нормальным?.. Отменяет ли оно негласный принцип табуирования безумия?..