Дмитрий Вересов - Возвращение в Москву

– Загнул по матушке, – хихикнул обнаглевший Робик. – А желание-то есть. Кое-какое, – снова обернулся он к Светке. Та, опустив глазоньки, запихивала в сумку школьные принадлежности.

Интересно, презервативы у нее из пенала не посыплются, подумал Юрий Алексеевич. И еще он подумал, что даже на зоне не был столь циничен. И еще он подумал, что превращается в мизантропа, и, слава небесам, что школу закрывают, потому что еще год, и он сделается не то что мизантропом, а маньяком, просто передушит все юное население Генераловки, чтобы не размножалась такое ничтожество. А ведь все росли у него на глазах, и тот же Робик Нелепский еще года три-четыре назад являл некоторые признаки интеллекта, пока не задавила их скороспелая самцовость.

Школа закрывалась. Зимние ураганы сдували слабое проржавевшее железо с крыши, с потолков текло, штукатурка местами осыпалась до дранки. Ветхие рамы не держали стекол, почти не осталось лепнины на фасаде – попадала. Канализация прогнила, и специфический душок разносился сквозняками по всему зданию. Паровые батареи погибли, и зимой находиться в помещении школы без тулупа и валенок представлялось ничем не оправданным авантюризмом.

Школа закрывалась. С одной стороны, туда ей и дорога, еще, глядишь, потолок на голову обвалится. Кроме того, сил больше нет долдонить и вбивать в тупые головы алкоголизированных еще в утробе созданий прописные истины. С другой стороны, что дальше-то? Работы больше нет. Летом можно отдохнуть, а дальше? Видимо, придется подаваться в Тетерин, заявляться в городской отдел образования и добиваться места школьного учителя. Добиваться, потому что у Юрия Алексеевича судимость, а в областном центре на это не станут смотреть сквозь пальцы, как здесь, в деревне, где треть, если не половина, мужиков так или иначе «причастились» – по хулиганке или за бытовые смертоубийства в состоянии тяжелого алкогольного опьянения.

В Тетерине жил отец вместе со своей железнодорожной кассиршей, которую завел в период знаменитого Ирочкиного московского отсутствия, и работал на станции «Тетерин-Перегонная», там же, где и его кассирша. Жил с тех самых пор, как Юра вернулся вместе с Людмилой, не пожелал мешать молодым.

Бабушка Нина Ивановна стала тяжела на подъем и все сидела в любимом углу, прислонясь к пристеночку, и глядела недоброй совой, не одобряя Юриного брака с «рыжей шалавой». Сидела-сидела, целый год сидела, все больше молчала, поджимала губы, вздыхала со всхлипом, вспоминала Ирочку. И часто поминала кагорцем. И померла сидя, прислонясь к пристеночку.

Теперь она лежала под железным крестиком и под розовым веночком на генераловском кладбище, и адрес ее был Третья Генеральская дорожка, участок тысяча триста сорок третий. А Ирочкин – тысяча триста сорок второй, с каменной плитой и одиноким белым ирисом – бабушки Нины изящной затеей. Между ними – бузинный куст и скамеечка. Над ними небо одно.

Вот Людмила еще… Ничего у Людмилы не вышло с истоками, правильно она чувствовала. «Рыжей шалавой» вернулась к истокам и осталась ею. Сначала она удачно пристроилась торговать в сельпо, с ходу лихо обойдя конкуренток, – место было для многих вожделенное. Но сельское начальство выбрало Людку – за внешность, улыбчивость и галантерейное обращение, и она подвизалась в лавке довольно долго и успешно. Любила Юру и приносила иногда появлявшиеся дорогие деликатесы в красивых упаковках, быстро освоив искусство торгового обмана. Юре стало тошно года через полтора, Людке тоже. Юра замкнулся, Людка стала осваивать импортный и запредельно дорогой магазинный алкоголь – все равно никто не покупал. Воровали иногда, это было, но не покупали.

И случилось неизбежное. Женщины, и все больше Людкины сверстницы и даже одноклассницы, заметили в один прекрасный момент, что она попивает – почти даже в открытую, прямо за прилавком – импортные ягодные наливочки, ликер «Амаретто», а то и шведскую водку и в кураже ведет соблазнительные разговоры с чужими мужиками, пусть и не представляющими собою бесценное сокровище.

Заметили, зажужжали меж собой и донесли в торговое управление, и каждая втайне надеялась, что теплое Людкино местечко достанется ей. На Людку по доносу напустили ревизию, и ее при ревизии выгнали, хорошо не отдали под суд.

Людка любила Юру, потому ушла от него, чтобы не позорить, не унижать его объяснениями и не тревожить укорами, что скопились у нее за генераловское время. Он не держал ее и остался бобылем, и нельзя сказать, что слишком мучился разлукой. Жалел ее поначалу, позднее, кажется, перестал. А Людка, как уже было однажды в горькой ее судьбинушке, пустилась во все тяжкие.