Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение

Они проговорили всю ночь напролет и только на рассвете забрались спать в сторожку. Спали до полудня, а потом, выкупавшись в ледяном ручье, растянулись на солнце, и опять у них пошла беседа. Был безоблачный, жаркий майский день.

— А что мы сегодня рубаем, Зепп? Сегодня у нас жратва — закачаешься, ржаная лапша, новинка сезона, ты когда-нибудь едал ржаную лапшу?

— Я все еще предан разбойничьей романтике, — признался Гомулка.

— Нет лучше отдыха, чем всласть поиграть в индейцев! — согласился Хольт.

— А уж завтра я тебя накормлю — пальчики оближешь! Завтра у нас предвидится ржаная лапша!

У них было что порассказать друг другу, и они беседовали все дни напролет. Гомулка сообщил Хольту последние новости об Уте. Адвокаты добились выдачи Грота французам, но, как вскоре выяснилось, мало чего этим достигли. Теперь Грот сидит в заключении во Франции, его, конечно, осудят, но ведь поверенные Уты добивались его выдачи германскому суду. Ута Барним по-прежнему живет в своем шварцвальдском уединении, она ухлопывает все свои средства на добычу свидетельских показаний и наотрез отказывается изменить образ жизни. Этой зимой у нее пали все овцы, да и сама она была смертельно больна — выжила только благодаря железному организму.

— Она плохо кончит, — сказал Гомулка. — Так думает отец. Но она предпочитает умереть в своей пустыне, чем жить среди людей.

— Обычные ее крайности, — заметил Хольт. — Как будто не все равно — жить в уединении или среди людей. Ведь одиночество — не среда, а внутреннее состояние. Я здесь порой чувствовал себя более одиноким, чем живя с Утой в ее пустыне.

— Почему же ты там не остался?

— Из-за Гундель.

Хольт внимательно вгляделся в Зеппа. Имя Гундель было произнесено впервые. Зепп, щурясь, смотрел на солнце, стоявшее над скалой на краю ущелья. Он ничем не выразил удивления, а только нетерпеливо потребовал:

— Что же ты замолчал? Продолжай!

— У Гундель есть то, чего не хватает мне. Она — сама непосредственность. Она живет непосредственно — своей, непосредственной жизнью.

— Звучит не сказать чтоб вразумительно.

— Я тоже живу. Я выжал из себя все, что возможно, и считаюсь одним из лучших учеников. Но в этом нет непосредственности, это преднамеренная задача, которая достигается ценою больших усилий, требует неустанного напряжения воли, и она удается мне лишь потому, что я сознательно, а никак не непосредственно задался целью чего-то достигнуть.

— А чего ты хочешь достигнуть? — Хольт не отвечал. Гомулка подбросил в костер несколько сучьев. — Ты что же, и сам не знаешь?

— Нет, знаю. Я хочу вернуть Гундель.

— Положим, — сказал Гомулка, громко вздохнув. — А что будет потом, когда ты ее вернешь?

— Не знаю. Может быть, настоящее большое счастье, о каком я мечтал еще подростком, счастье, о котором пишет Новалис… А может быть, и тут все дело в ожидании, которым живешь. Потом наступит мертвая пустота, не будешь знать, куда себя деть…

— Бог знает, что ты говоришь! — ужаснулся Гомулка. — Хоть уши затыкай! Я в лагере тоже мучился всякими вопросами, ведь все мы были вскормлены фашистской жвачкой, ни школа, ни общество не дали нам с собой в дорогу ни крошки убеждений. Вот я и взял за правило смотреть на жизнь как на задачу, которую нужно решить.

— Знаю. Все это мне знакомо, Зепп. Человек ставит себе какую-то цель. Это значит жить разумом. А живешь, к сожалению, не только разумом.

— Да, тут ты, пожалуй, прав. Мы живем отчасти и чувством и душой.

— В сущности все это заведомо ненаучные понятия. Отец сказал бы: наша центральная нервная система невероятно сложна. Но когда дело касается чувства, или того, что зовется душой, трудно отличить ложное от настоящего. Я иной раз оглядываюсь на историю: во времена, когда человек больше полагался на разум, его труднее было опутать.

— Должно быть, и это еще не вся правда, — заметил Гомулка. — Пошли-ка лучше спать. Утро вечера мудренее! — И уже в сторожке, растянувшись на своем ложе, добавил: — Во всяком случае, мне теперь яснее, что ты имел в виду, говоря, что Гундель живет непосредственной жизнью… — Больше в ту ночь он ничего не сказал.

На следующий вечер, их последний, Гомулка пек в золе картошку и рассказывал о своем пребывании в плену.

— У русских есть цель, — говорил он. — Что там особенно поражает, это что весь народ живет одной целью, трудится для нее, для нее приносит жертвы и терпит лишения. Помнишь наши разговоры на фронте? Мы уже тогда чувствовали, что в мире не все ладно, и пробавлялись философией смерти на обреченном посту, а на большевизм смотрели как на пугало. Нам и в голову не приходило, что именно большевики первыми поставили себе задачей преобразовать мир по разумному, продуманному плану.