Анатолий КОСТИШИН - Зона вечной мерзлоты

Я молчал, как партизан на допросе в гестапо: мол, умру за Родину-мать, но военной тайны не выдам – такой вот гибрид Мальчиша-Кибальчиша.

Неожиданно Матильдушка взяла меня за плечи и повернула к себе, сверля мое остроскулое изможденное лицо своими серыми глазами.

– Божья искра, Сафронов, в тебе определенно есть, – продолжала она уже наставительно. – Ее только надо хорошо раздуть. Все зависит только от тебя, – Матильдушка оседлала свой любимый конек – нравоучение. – Напиши правдивую книгу о себе, у тебя получится, – заверила она уверенно. – Ты ее сможешь написать, – закончила Матильда.

– Вы так думаете? – безучастно произнес я.

В присутствии Матильды невозможно было говорить без дураков. Она минуты полторы сверлила меня своими черепашьими очками и, наконец, выдавила из себя:

– Ты прошел через такое… – начала она.

– Ну да, – криво ухмыльнулся я. – Осмелился жить без родительского надсмотра, и меня за это жизнь – хрясь и по башке, – бесстыдно иронизировал я.

Учительница сама того, не желая, наступила на больную мозоль.

– За свободу, молодой человек, платят самую высокую цену, – с горячностью воскликнула Матильда и ее бледные щеки стали румянится. – Юноша, – назидательно произнесла Матильда, – ты сам выбрал себе такую дорогу и не гневи судьбу, скажи ей спасибо, что живой. Обязательно напиши книгу и не тяни со временем.

Я обеспокоено взглянул на Матильду. Может, у нее температура поднялась или давление прыгнуло. Нет, вроде бы все нормально. Она продолжала давить на мозги, доказывая, как моя книга могла быть полезна обществу. Господи, какая книга?! Сами посудите, мне семнадцать лет, мне еще год париться в Бастилии, а тут Матильда, которую я, как ни странно, уважаю и чту, говорит мне, пацану, напиши книгу о себе хорошем. Нет, это явно у нее крышу сорвало, или галюники пошли от перепроверки наших чудненьких тетрадей.

– Главное, будь с собой искренним, и у тебя все получится, – продолжала назойливо капать на мозги Матильда.

Святая наивность, как будто она не понимает, что легче всего быть искренним с посторонним, чужим, а вот самим с собой – это проблема, потому что ты должен себя обнажить, оголить, как нерв, а это неприятная, поверьте мне, процедура. Быть искренним с собой – это ни капли не приврать, не присочинить, не приукрасить.

Я Матильде откровенно сказал, что из меня писатель, как из нее Майя Плисецкая, потому что Матильда хромая на одну ногу, как и я, отсюда и мое погоняло – Сильвер. Хромота нас с Матильдой невидимо роднила.

– Моя жизнь – не книга, которую всем надо знать и читать, – доказывал я учительнице.

Матильда смерила меня долгим пронзительным взглядом, я заставил себя выдержать его.

– Жизнь – это тоже история, – твердо с убеждением сказала она. – Напиши ее хотя бы ради своего друга.

Это был запрещенный удар, ниже пояса. Все что касается Комара и меня – это только наше, ни с кем делиться пережитым я не собирался. Его жизнь во многом так и осталась для меня загадкой, да и для чего мне было ее разгадывать. Странно, порой кажется, что самое страшное уже позади, и вдруг прошлое возникает, как огромная волна. Ты пытаешься убежать, но не можешь. Ты борешься, но твои крики никто не слышит, и происходит нечто странное – ты перестаешь бороться. Твои крики растворяются, и ты забываешь, что тонешь. Воспоминания прошлого терзали меня, накатывая и отступая, как зубная боль или ноющая рана.

Это была внезапная, безоглядная дружба, в которую кроме нас, никто не верил. В ней искали грязные подтексты, да и мы сами порой не верили, что между нами может разгореться то светлое чувство мальчишеской дружбы, согревшее наши замороженные сердца. Жизненные обстоятельства столкнули нас лбами, и высекли искру взаимопонимания, и мы потянулись друг к дружке, как слепые котята, понимая, что только вместе сможем противостоять тому большому миру, в котором вынуждены были жить. До Комара я думал, что можно прожить без дружбы, после него, я понял: дружба – это прекрасно, настолько прекрасно, что все остальное не имеет значение.

Матильда ждала моей реакции, в выражении ее глаз, в голосе была такая мягкость, что я не смог ответить ей резкостью. И я понял, что попытаюсь написать книгу. Ради Комара, пацанов из Клюшки, ради Кузи, Железной Марго, Большого Лелика, в конце концов, ради той же самой взбалмошенной Матильдушки. Она этого заслуживает уже за то, что всю жизнь проработала кучу лет в Бастилии простым учителем русского языка и литературы, и сумела пробиться в мою душу, хотя та и была закрыта для всех на амбарный замок, ключи от которого, как мне казалось, я специально выбросил на клюшкинскую помойку, чтобы никто не нашел. Матильда единственная сумела подобрать свой ключик.