Нина Садур - Вечная мерзлота

В одной спецшколе с углубленным изучением точных наук объявили медосмотр. Известие школу взорвало: мальчики дико ревели и метались, а пунцовые девочки жались по углам и визжали, как подопытные крыски из кабинета биологии. Но тут выяснилось, что медосматривать будут учителей, и школа взорвалась снова: теперь и девочки, и мальчики ревели и метались, курили марихуану и пили водку в туалете, а учителя, забившись в учительской, тихо и тревожно гудели.

Петя Лазуткин, ученик девятого «А», был тоненький, длинненький, немножко мокрый на вид переросток. Удивляясь, он отваливал нижнюю губу и с неё капало. А темные глазки быстро-быстро моргали на зеленовато-смуглом личике. Ходил же он с вытянутой шеей, будто постоянно ждал окрика. Его чурались. А почему, неясно. Его даже не обижали. А он, в свою очередь, не любил все вокруг. Шум и свет школы, дикую резкость физкультуры, химию особенно. Он боялся химических опытов и учительницу химии, полную, выпуклую Марью Петровну, с белым левым глазом, настороженно глядящим вбок. Помимо всего учительница была вся в подпалинах и ожогах от неудачных опытов предыдущих поколений. Говаривали, что глаз ей выбило осколком взорванной реторты.

Марья Петровна, узнав про медосмотр для учителей, разозлилась больше всех. Она сразу же подумала про свои трусы.

Гинекологическое кресло вкатили в актовый зал. Школа стонала.

Кресло установили на сцене за бархатным занавесом, рядом с разбитым роялем. Рояль стоял рядом с дверью в кладовку, где хранился разный хлам и тряпки уборщицы. На двери кладовки висел портрет великого педагога Макаренко.

Учительницы складывали свои штаны на рояль и лезли в кресло, как в вертолет. В другом конце сцены за самодельной перегородкой учителям рвали зубы.

Вырвав два гнилых зуба и зло закусив кровяную ватку, Марья Петровна направилась в уголок гинекологии, мучительно раздумывая, как бы снять свои трусы так, чтоб их особо не заметили. Гинеколог была маленькая девушка, это радовало. Оглядев худышку, Марья Петровна повела большими бедрами, а затем решительно задрала юбку. Девушка-гинеколог звонко уронила корытце с инструментами. Великий педагог Макаренко шумно задышал. Марья же Петровна, сняв трусы нежного абрикосового цвета, положила их на рояль, и, дерзко выплюнув зажеванную темную ватку, бросилась на кресло с напором молодого десантника.

За ревом зубного кабинета и звяканьем гинекологии никто не услышал шумного сопения Макаренко. В Макаренке (в ноздрях его) были две дырки. И с исподу педагога к этим дыркам приникли два черненьких влажных глаза. Это были глаза Пети Лазуткина. Сам Петя весь намок от сильного удивления. Он никогда не видел голых учителей с задранными ногами. Но Марья Петровна его просто ушибла. Петя весь помутился. Не понимая своих чувств, он словно бы воспарил и плыл, но и горел и дрожал в то же время. В паху у него кружил горячий ветер, в грудине же, наоборот, все заледенело и как-то почернело, а в самой дальней глубине, той, что за глазами, перед серым выпуклым мозгом, мелькали какие-то красные, быстро меняющие форму, как будто гоняющиеся друг за другом пятна.

Петя смотрел на студенистые задранные ноги учительницы и ему казалось, что он умирает. Но умирает приятно. Такое бывало с ним только во сне. Горячий ветер в паху и темный приятный холод в грудине. Но во сне не было людей. Во сне было только кладбище с поваленными крестами. А здесь были студенистые бледные ноги Марьи Петровны, которая часто на Петю орала на химических опытах, и он ронял реторты с кислотой, и взрывал от страха колбы.

Врачиха склонялась между ног учительницы и склоняла туда туда! длинные-длинные блестящие инструменты.

К сожалению, вид был сзади, с головы Марьи Петровны, и самое главное, то, что между ног, видно не было. Это было видно только врачихе с длинными инструментами, которые она увлеченно толкала и толкала в Марью Петровну, а та кряхтела, а Петя жадно ловил сквозь дырки в Макаренке каждое ее движение.

Он проскользнул в эту кладовку случайно, сам даже не понял, как и зачем. Он проделал дырки в двери и портрете на этой двери. Он стоял на поверженном бюсте Надежды Константиновны Крупской и смотрел в дырки в носу Макаренки. А из угла кладовки на Петю смотрел страшный косматый Маркс. Это была кладовка для хлама и щеток, для пьющей уборщицы. Любила та между звонками посиживать на морде Крупской, с хмельной усмешкой бормоча: «А в юности была исполнена я прелести нездешней…» Пахло мокрыми тряпками и хлоркой… Стояли банки с непонятно чем. И можно было наступить нечаянно на гвоздистую рейку, сильно поранить ногу и получить заражение крови. Петр любил бывать здесь. Ему нравился мрак и тайна кладовки: и далекий гул ненавистной, слишком светлой и громкой школы здесь казался лишь смутным ропотом из его кладбищенских снов.