Арон Тамаши - Абель в глухом лесу

— Да вы уж там все доедайте!

— Нет, я такого не сделать, — ответил мне Шурделан.

— Да почему?

— Дождусь, когда и ты на ноги встал.

Я все больше дивился, как мой витязь поститься горазд, ведь даже ту малость еды, что еще оставалась в доме, он есть отказывался, а все мне одному скармливал. Я сильно за него тревожился, уже подумывать стал, а не указать ли ему то дупло, где оставались еще присланные из дому припасы? Пусть бы из них что-нибудь съел, не дай бог, с голодухи болезнь на всю жизнь подхватит. Но в последнюю минуту я каждый раз решал так: кто голоден, сам попросит, а кто не просит, тот, видать, и не голоден.

Так лежал я на своей подстилке, а из головы Шурделанов пост не выходит; однажды подумал даже, что он, должно быть, снегом питается.

Словом, соображал так и эдак, но никак не мог загадку решить.

Хотя одно-то уже понимал: что-то не так в таинственной этой истории. Наконец, совсем покой потеряв, однажды утром вскочил с бодрым видом, будто здоров совсем, и говорю:

— Погляжу-ка я, что на свете делается! А хвори моей скатертью дорожка, пускай убирается с богом прочь!

— Что, больше и полежать не будешь? — спросил Шурделан.

— Хворым — нипочем не хочу! — отозвался я.

— Нельзя быть такой осел!

— Какой такой?

— А такой, что помрешь! На дворе мороз, а ты не берегся!

Я клялся всеми святыми, что здоров как бык, с волком один на один управлюсь, — не помогло: заставил меня Шурделан лечь опять. И мало того, что заставил, еще и целый день не отходил от меня, глаз с меня не спускал. Только после полудня отлучился куда-то ненадолго, да и то, уходя, дверь запер, чтобы я не вышел.

Вот это — что дверь он запер — еще пуще меня встревожило. И я постановил про себя: уж завтра встану, хоть из пушек пали, завтра меня и два жандарма не сумеют в постель затолкать.

Как решил, так и сделал.

А Шурделана опять не пойму: ни словечком не попрекнул, удерживать не стал. Куда и страхи его подевались, ни смерть мне не сулил, ни морозом не грозил, хотя зима со вчерашнего нисколько не помягчала.

Вот так загадка!

Набрал я в самый большой котел снега, растопил на огне, воду вскипятил и помылся как следует, так что душа запела. Потом оделся потеплее и вышел на двор поглядеть, что на свете деется. От дома тропка вилась, я по ней и пошел, неслышно, неспешно, как кошка. Уже и до пристанища козы моей было рукой подать, тут тропка сворачивала в сторону, и дом терял человека из глаз. На повороте я остановился и оглянулся — и правильно сделал, потому как своими глазами увидел то, что раньше еще заподозрил.

Шурделан, оказывается, вышел за мной, и притом с ружьем в руке.

Я больше не сделал ни шагу, вроде бы для того только вышел, чтобы полюбоваться моей Харгитой в белом уборе.

Была она чиста и бела, словно душа, воспарившая над миром. То, что прежде было веселой поляной, стало сверкающим катафалком, лесная чаща оборотилась собором из белого мрамора. Раскидистые деревья, в начале правления моего на Харгите столь щедро подставлявшие свои кроны для птичьих гнездовий, кипевшие жизнью, теперь застыли гигантскими свечами, а пригнувшиеся долу заснеженные ветви были словно восковые оплывы.

Стояла тишь, снегопад кончился.

Лишь изредка по поляне пробегал шалунишка-ветер и с шутливым гневом трепал деревья за их белые бороды. В остальном же накрыла край тишина, разлеглась привольно, ноги вытянула в сторону Удвархея, а сверкавшую снегом главу приклонила на подушку Чика.

Я смотрел на сверкающий зимний простор, и голова у меня кружилась. Наконец я повернулся и, пошатываясь от слабости, побрел к Шурделану.

— Она и зимой красивая, эта Харгита! — сказал я ему.

— Красивая, черт бы ее подрал! — отозвался он.

— Это за что же?

— А за то, что держи меня тут, как собаку на привязи.

— Или уйти хотите? — спросил я.

— Еще бы! Хоть к рождеству.

— Это когда же?

— У вас, венгров, рождество уж на той неделе.

Задумался я, потом, к действительности воротившись, спросил:

— А с Фусиланом-то как же?

— Пускай его зимние черти ловят.

Мы опять помолчали, помаргивая и щурясь посреди бескрайнего сияния. И тут я решил: будь что будет, но я Шурделана насчет тайных дел его испытаю.

— А вы и сейчас не голодны? — спросил я.

— Немного есть голодны, — ответил Шурделан.

— Ну то-то, а я уж подумал было, что вы медвежьей породы.

— Медвежьей? Это еще почему?

— Ну как же! Медведь зимой без еды обходится.

Он невесело помотал головой, но глаза были лживые. Да и физиономия, круглая и лоснящаяся, говорила то же, что и глаза.