Арон Тамаши - Птица свободы

Маленький секейский городишко, где я восемь лет отучился в гимназии, был недалеко от моей родной деревни. По точным подсчетам, в двенадцати километрах. Иногда, правда, это расстояние казалось огромным, особенно на рождество и на пасху. Нас тогда, ясное дело, распускали на каникулы, и я должен был пешком отшагать туда и обратно. На рождество по облюбованной волками заснеженной дороге, а на пасху по непролазной грязи.

Летом же, на большие каникулы, меня всегда привозили домой на телеге.

Очень скоро, однако, о всяких катаниях и прочих барских штучках пришлось забыть, потому что дома меня с нетерпением поджидала работа. А уж работать я должен был так, словно всю зиму только и готовился хозяйствовать, а вовсе не обучался наукам.

Ну я и работал, лелея надежду, что со временем голова все равно возьмет верх. Когда же я собрался в четвертый класс, тут-то все мои надежды разом и лопнули. Ведь тем летом разразилась первая великая война, которая навалила на меня столько работы, что и представить себе невозможно. Я трудился без продыху, потому что всех мужчин до тридцати двух лет забрали и остались лишь мы, старые да малые.

Вот тогда-то мои пятнадцатилетние руки и поясница и приноровились по-настоящему к косьбе, в которой я скоро стал большим умельцем. В деревне об этом прослышали, и к середине лета уже не только родственники христом-богом молили помочь, но и чужие тоже обивали порог, суля немалые деньги. Я в таких случаях степенно выслушивал просьбу, однако с ответом не торопился — пусть подождут, моя репутация от этого только выиграет. В конце концов голос обыкновенно подавала моя матушка:

— Ведь не поспеть тебе, сынок, а?

— Никак не поспеть, — отвечал я так горестно, словно у меня разрывалось сердце.

Но, когда пришел дядюшка Лёринц Хаднадь, тут уж я, понятное дело, заговорил по-другому.

Потому что от дядюшки Лёринца исходила веселость, которая притягивала всех, а еще он умел такое сказать, от чего мое воображение, как на крыльях, взвивалось ввысь. И о чем бы он ни рассказывал, он никогда не говорил одну только голую правду, запах у него благоухал цветами, а тепло ласкалось язычками огня.

В общем, он превращал действительное в настоящее.

И поскольку я очень любил старика за это его свойство, то с ним соглашался косить с радостью. И даже до сих пор помню, будто стихи какие-нибудь, те охваченные цветеньем дни, когда мы вдвоем укладывали ряд за рядом.

Один день в особенности.

Хотя он точно так же подобрался к полудню, как почти все остальные. С утра мы косили росистую траву, а вокруг все жужжало и пело; потом, когда роса подсохла, тоже косили среди порхающих бабочек. За старика время от времени покрикивал какой-нибудь дряхлый коршун, а вместо меня задавал трели дятел, наводя мост между двумя деревьями.

Но в полдень, посмотрев, где солнце, дядюшка Лёринц значительно произнес:

— Смотри-ка, в самую макушку жарит!

Тут он выбрал дуб пораскидистее, и мы двинулись к нему, чтобы в тени разделить обед. Пока мы ели, опять переговаривались только коршуны да более мелкие птахи, но под конец все-таки подал голос дядюшка Лёринц.

— Ну а потом, после школы, ты что думаешь делать? — спросил он.

— Когда это еще будет, — ответил я.

— Когда, когда, — не отступался старик, — раз на ученье деньги трачены, надо заранее все обдумать.

Я было тут же и попробовал поразмышлять в прохладной тени, но, так ни к чему и не придя, наконец спросил:

— А ты как думаешь, дядюшка Лёринц, кем мне быть?

— Смелым и честным человеком! — ответил старик.

Мне понравилось, что надо быть смелым и честным, хотя сказанные слова и показались слишком общими. А кроме того, обманчивыми, словно облака, которые, сколько ни хватай глазом, все равно уплывают. Вот и слова старика уплывают, напрасно я цепляюсь за них умом — они растворяются в свете дня, тают в небесах.

— Ладно, — кивнул я, — а смелый человек, это какой?

— Такой, который, плохо ему или хорошо, всегда остается человеком, — ответил старик.

— А честный? — не унимался я.

— Тот, кто всю жизнь живет, как в последний час!

Услышав эти мудрые ответы, я умом почувствовал их справедливость, а сердцем — красоту. И, намотав на ус, кого можно считать смелым и честным, опять спросил:

— А заниматься все равно чем?