Хуан Бас - Скорпионы в собственном соку

Я ощущал ее свежий, чистый запах, когда она подходила ко мне, чтобы попрощаться и, полагаю, чтобы поцеловать меня.

Постепенно ее визиты становились все менее частыми, И однажды она пришла с другим мужчиной, представила мне его как своего нового жениха и попросила у меня понимания и прощения. Это был последний раз, когда ее голос наполнил мой темный колодец, хотя в этом, прощальном случае, наполнитель был горек.

Вернувшись к жизни, я однажды видел ее в Сан-Себастьяне. Думаю, это было в 1977 году. Она не видела меня или не узнала. Она гуляла по бульвару с тремя детьми, все еще маленькими, разного возраста, одетыми вульгарно и одинаково. Она очень раздобрела.

Она привлекала меня сексуально более чем когда-либо.

В ту пору, когда мы еще были женихом и невестой, Каталина не позволяла мне заниматься с ней любовью; она хотела отдаться мне незапятнанной после нашей свадьбы.

Как вы заметили и даже поощрили (благодарю вас за тонкость, которая позволила вам нанять на кухню замечательную Госоне; я провел много приятных моментов в ее щедрой плоти), мне нравятся толстухи.

Так было не всегда.

Перед долгой чернотой у меня были более нормальные вкусы. Но после тринадцати лет, в течение которых я был подвешен в пустоте, как будто мое подсознание захотело компенсировать невозвратно потерянное время, я превратился в маниакальное, торопливое существо (я слишком быстр во всем без исключения): в обжору, сибарита, любителя излишеств, причуд, мотовства и даже китча.

Я также превратился в алкоголика.

И с тех пор я испытываю желание только к толстухам. Или, лучше сказать, мне удавалось совокупляться только с жирными; с женщинами средних размеров я страдаю непобедимой функциональной импотенцией. За единственным исключением, болезненным и одновременно чудесным, о котором я вскоре расскажу вам.

Как-то раз я обмолвился вам, что у меня была собака, животное, очень любимое мной. Конкретнее, это была сука, Трюфель, баскская овчарка, очень умная и проворная. Я дал ей такое имя, потому что она очень хорошо искала эти вкуснейшие грибы. Однажды мы участвовали в конкурсе в Сории, и Трюфель заняла второе место.

Моя собака была мне хорошим товарищем в первые годы моей изоляции. Она довольно много времени проводила в моей комнате; я слышал, как она топает лапами по деревянному полу, и замечал, что она лижет меня, по знакомому звуку языка.

А потом, в один февральский день 1966 года (я сохранял болезненное ощущение времени, благодаря гадскому радио моей матери), она исчезла.

Я так и не узнал, как она умерла; никто не разговаривал об этом в моей комнате.

Я обвинил отравителей также и в утрате своей невесты и собаки; жгут ненависти сжался еще немного.

Три года спустя, в 1969 году, хоть и трудно такое представить, мое положение ухудшилось.

Я окончательно потерял ощущение времени. Не только дат, но также смены дня и ночи.

Позже я узнал, что провел так три года.

Как я тосковал по календарю, который обеспечивало Радио моей матери, столь сильно достававшее меня в доме! Я дошел до того, что стал скучать даже по голосу фригидной учительницы, предполагаемой Элены Франсис.

Моя мать умерла в тот год. Ее отвезли в больницу, нашли у нее рак с метастазами и вынесли ее оттуда ногами вперед. Но я не узнал об этом прискорбном событии до 1975 года.

Единственное, что я осознал, благодаря своим скудным каналам информации, – это то, что после последней мерзкой яичницы, которой моя мать ужинала в моей комнате (это был последний ее образ), меня, довольно много часов спустя, вытащили из дома и отвезли на машине в какое-то место, дорога до которого не заняла особенно много времени.

Я находился в новом месте, с совершенно незнакомыми мне запахом и звуками (их было очень мало).

В это трудно поверить, но так оно и было: за эти шесть лет я не слышал ничьего голоса, ни единого человеческого слова.

В этот период я и лишился рассудка.

Лица шести смертельных врагов – моего дяди (особенно моего дяди), женщины, троих мужчин и кюре – занимали мое сознание постоянно.

Я так же быстро забывал их черты, как и вспоминал их, сантиметр за сантиметром. Я мысленно запечатлевал все скудные данные, что у меня о них были, каждую деталь, какую мне удавалось оживить в своей расплывчатой памяти…

Меня охватывала тревога сверх меры каждый раз, как какая-нибудь деталь, пусть даже несущественная, забывалась и не сразу вспоминалась. И я терял почву под ногами, до истерики, когда на меня находила уверенность в том, что что-нибудь невозвратно утекло вместе со сточными водами забвения.