Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

— Ну, коле ныне, то, пожалуй, они и не успеют, — больше для себя, чем для спутницы, произнёс Макута. — А вот скажи, коли входы исчезнут, можно ли их будет пробить силой?

— Ты чего это, голубь, замыслил? — с опаской глянув на сродника, насторожилась старуха.

— Ничего, мать, плохого, — и Бей подробно рассказал тётке всё, что знал о грозящей тайному миру опасности.

24

Всё произошло быстро и неожиданно. Они, как и в прошлый раз, самозабвенно целовались, упав в высокую траву. Земля кру­жилась в нестерпимом блеске солнца, жужжании пчёл и тяжёлом запахе раздавленных ими стеблей трав. Неясная и зовущая исто­ма разлилась по беззащитному телу девушки, которое мелко дро­жало от нетерпения. Что-то должно было с ней вот-вот произой­ти, и она не сопротивлялась его приходу. Реальный мир потерял свои очертания, Маша сильно зажмурилась, ей казалось, что она проваливается в какое-то сладостное беспамятство. Очнулась она от своего не то стона, не то крика, и каких-то совершенно необычных ощущений. Енох ещё продолжал глупо двигаться, громко дыша широко открытым ртом, только сейчас девушка по­чувствовала, какой он тяжёлый и сильный.

Потом они плескались в ручье и долго грелись на плоских, раскалённых, как сковородки, камнях. Ей не хотелось ни о чём думать, просто было хорошо. Она стала женщиной, и что-то новое, доселе неведомое родилось в ней, она ещё не понима­ла, что это, и с любопытством прислушивалась к своему но­вому состоянию. Рядом лежал мужчина, её мужчина, большой, сильный и какой-то весь лохматый, не человек даже, а некий пришелец с далёкой и не знакомой ей планеты. Машеньке до нестерпимости хотелось юркой ящеркой подползти к нему и бессовестно изучать, трогать, пробовать на вкус этот новый, не­весть откуда свалившийся на неё мир. Однако стоило только на несколько сантиметров подвинуться в сторону Еноха, как дрем­лющие в них разнополярные магниты оживали с силой, равной молодости и безрассудству, и вновь спрессовывали их тела в единое целое.

Поразительно, минула почти половина дня, и доброе, всё ви­дящее солнце уже нехотя засобиралось на свой неведомый постой, а они ещё не произнесли ни слова. Шёпоты, вздохи, какие-то по­лудетские клятвы, отрывистые вскрики, бесконтрольный смех и длительные, как ныряние в океане, поцелуи заменили им чело­веческую речь, до дрожи не хотелось возвращаться к реальности, восстанавливать способность говорить и чётко мыслить.

Тело человека на то и отделено Господом от его духовной осно­вы, чтобы не дать нашим диким порывам угробить его в одночасье. Коленки, локти, ягодицы у обоих были безжалостно сбиты и стёрты, вместе с красными пятнами, готовыми брызнуть капельками крови, расползались какие-то пятна, причудливо расцвеченные зеленью раздавленной травы и чем-то жёлтым, лепестки расплющенных вы­сокогорных цветов походили на причудливые татуировки; на спи­нах были прочерчены неглубокие, длинные, тонкие порезы от вез­десущих песчинок; губы набухли, противно ныли и готовы были в любое мгновение потрескаться; тело, уставшее от перенапряжения, постепенно набрякало свинцовой тяжестью, будто по нему пару раз хорошенько прошлись бамбуковыми палками.

Машенька представила себя со стороны и содрогнулась, не­приглядную картину завершали спутанные и полные разного сора волосы, ни гребня, чтобы их расчесать, ни платка, чтобы прикрыть, у неё не было, а тут ещё Енох, довольный и сияющий, как тёткин воскресный самовар, напялив на себя штаны и руба­ху, как ни в чём не бывало, принялся её расспрашивать о пеще­ре и Эрмитадоре. Слёзы обиды и стыда подкатили сами собой. В голову полезли всякие недобрые мысли, неведомая доселе рев­ность чёрной кошкой вцепилась в сердце.

«Дура, что ты скажешь матери, а она ведь обязательно до все­го дознается! Стыду-то, стыду будет! Во двор не покажешься, да что там далёкий материнский двор, когда надо возвращаться на­зад, в лагерь, где любой человек ей непременно скажет, а не ска­жет, то уж подумает обязательно: «Это та, что забыла всякий стыд. Хороша же доченька у Званской!» — да и поделом тебе будет».

Не обращая внимания на недовольного Еноха, который, вер­но, по-своему истолковал её молчание, Машенька незнакомой ей походкой пошла к ручью, разделась и, обжигаясь ледяной водой, принялась оттирать тонкими овальными поролоновыми вкла­дышами, вытащенными из лифчика, противную зелень с колен и локтей. Опустившись в сумасшедше мчащуюся воду, которая так и стремилась утянуть её в свою бездну, девушка пыталась хоть как-то успокоить нагрузшие соски, остудить без меры разо­гретую кровь, а главное, вернуть способность трезво мыслить. Слёзы катились по мокрому лицу незаметно и очищающе. Она с остервенением тёрла кожу и полоскала волосы, освобождая их от травинок и мелких соцветий, и наконец, дождавшись того мо­мента, когда холоднющая вода стала казаться тёплой, резко вы­нырнула из потока. На берег вышла уже не обиженная и испуган­ная девчонка, а мудрая в своём наиве женщина, которой ведомы взрослые тайны жизни и смерти.