Владимир Рынкевич - Пальмовые листья

– Понимаешь, какое дело. В Венгрии во время контрнаступления немцев Сашка стоял на прямой наводке, и рядом с ним стояла батарея какого-то…

Подполковник употребил выражение жестоко-унизительное.

– Этот гад,- продолжал Иван,- так замандражировал, когда немцы поперли, что с испугу всадил снаряд в нашу самоходку - там, понимаешь, как раз отходили наши танки. Он, сволочь, увидел: башня показалась из-за гребня - и, не разобравшись, открыл огонь, а когда понял, что своих зажег: кумулятивный снаряд - сразу машина загорелась,-то бросил батарею и драпанул. Потом его трибуналом судили. А танкисты-то не знают, кто стрелял. Видят, что друзья ни за что погибли,- сели в «Виллис» и к батарее. «Кто комбат?»-спрашивают. И выехали-то на Сашкину батарею. Он спокойно отвечает: я, мол, комбат, чего надо? Они ему в зубы, пистолет отняли- и к сараю. «Становись, сука, к стенке!»-командуют. Ребята с батареи рассказывали, что Сашка держался твердо, слюни не пускал, только побледнел. Сами они настолько растерялись, что не успели сообразить, что происходит, не успели бы и спасти своего комбата. Мерцаев понял, что ничего не сделаешь, стал к стенке под автоматы и только спросил: «Скажите хоть, за что убиваете…»- «Сам знаешь», - сказали ему танкисты. Еще бы секунда, и не было б Сашки. Но один их офицер посмотрел на Сашку и сказал: «Не надо, ребята! Он парень молодой, смелый. Хорошую еще жизнь проживет, если немцы не убьют». Вот такое, понимаешь, дело было.

– Хорошая жизнь-то не получилась?

– Вроде бы и не получилась.

Семаков уехал, больше я с ним не встречался, и все мы оказались на разных дорогах далеко друг от друга. Если и осталось нечто роднящее всех нас: и тех, кто служит, и тех, кто ушел на гражданку,- так это неизменная преданность любимой команде «красных». Как бы ни были плохи ее дела, а посмотрите на трибуны: вот они сидят, капитаны и полковники, а еще больше пожилых мужчин в штатском, поседевших и усталых, оставивших на этот вечер дела и семьи, пришедших на стадион загодя, чтобы спокойно посидеть, покурить, вспомнить о старых временах, когда «разве такая была команда». И я прихожу на стадион заранее, усаживаюсь рядом с человеком в старом плаще и по особому сдержанному выражению лица, по твердости взгляда, по вспыхивающим глазам, когда выбегают наши в красных футболках со звездой на груди, узнаю старого солдата. Если во время игры, часто теперь неудачной, обмениваются впечатлениями, то говорят не об этих игроках, а о тех, которых давно нет на поле. Только и слышишь: «Гришку бы сюда… Ща бы Леха с правой саданул…»

На хоккее наших меньше: со времени побед шестидесятых годов Дворец спорта заполняет театральная публика, и на хороший матч билет не достанешь. Еще внизу, в метро, спрашивают лишний билетик, все три эскалатора работают на подъем, у дверей толпа назначивших встречу, вглядывающихся в выходящих. За Москвой-рекой- черной стеной Ленинские горы, покрытые колючей щетиной обнаженного леса, с запутавшимися в ней светляками фонарей, а во Дворце спорта лихорадочная кутерьма, программки, мороженое, буфеты, раскрытые входы на арену, из которых истекают отблески светящегося голубоватого льда.

В одном из ответственнейших матчей сезона встречались старые соперники. Наши проигрывали: ушел великий тренер, кончался золотой век команды. Я сидел в восьмом секторе и хорошо видел скамейки игроков напротив, у противоположного борта.

Никаких надежд на перелом в игре не оставалось. Белые уверились в своем превосходстве, играли раскованно и смело, на лицах их светилась радость победы. Наши же были угрюмы, перестали надеяться друг на друга, лучшие нападающие пытались пройти вперед в одиночку, это у них не получалось, и они в бессилии сникали, прекращая борьбу и отъезжая в сторону.

Вокруг меня на трибуне уныло молчали полковники и майоры, и я вспоминал Сашку Мерцаева, который тоже прекратил борьбу и отъехал в сторону.

После второго периода счет был в пользу белых, в перерыве я уныло курил внизу, а вокруг восторженно шумели болельщики «Спартака»: «Какую банку Зимин сделал!… Даже если ничья - все равно в нашу пользу… Еще Старшинов свою шайбу не забросил…»

– Мне все предельно ясно,- вдруг услышал я знакомый голос.-Это в силу слабости.

Я поднял взгляд и увидел перед собой Мерцаева в гражданском костюме, почти совершенно седого, со странным лицом, причем сначала мне никак не удавалось определить, в чем заключается его странность.

– В силу слабости? - переспросил я.