Герман Садулаев: Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях

Господи, с нами ли Ты? Ты отдал нас в руки врагов наших, и жён, и скот, и детей. Они пребогаты и многовластны, разбивают на завтрак ложечкой яйца несчастного Фаберже и мечут икру чёрную в золотой горшок ночью. Они же перстнями унизаны, кольями окручены, камнями ясными усыпаны, у них дворцы морские и вертолёты, охрана с бердышами и тигр ручной. У них земли и подземелья, горы и реки, небо и облака; всё ихнее, нашего нет и чтобы малый разъём воткнуть. Где же Ты, Господи? Где око Твоё?

Иные говорят, что Тебя нет. Что Ты спишь, или вышел покурить, или улетел в отпуск на Гоа: на Гоа ли Ты, Господи? Правду говоря, если Ты конкретно Тот, который тут за всё отвечает, то для Тебя самого было бы лучше, чтобы Тебя не было, Господи. Боже мой.

Ты так редко звонишь, почти не пишешь, хотя, казалось бы, чего тут трудного: я ведь есть и в «Фейсбуке», и на сайте «ВКонтакте», и в «Одноклассниках» у меня аккаунт. И везде я Тебя френджу, Тебя одного, Господи! Потому что я жду Тебя. Только Тебя я жду. Написал бы мне, Господи: привет! Помнишь меня? О, да! Я помню Тебя, Господи!

А Ты?

Вспомни, Господи, когда Ты в последний раз дарил мне цветы? А день рождения? Скажи, разве Ты забыл? Нет? Тогда почему, Господи, почему Ты один не поздравил меня в мой день рождения: все поздравили, столько было звонков и коротких текстовых сообщений, что я даже отключил перегретый сотовый телефон, а некоторые пришли, и мы всё говорили о Тебе, Господи, мы ждали, что Ты придёшь, но Ты не пришёл, Ты даже не прислал смс! Хотя мог бы отправить и правительственную телеграмму, если бы только захотел, ведь Ты всемогущ, Господи. Или уже нет?

Если Ты меня любишь, если Ты ещё любишь меня, Господи, дай мне знак! Give me a sign! Hit me baby one more time! Ударь меня, Господи! Сделай мне больно – так, как Ты можешь. Я хочу эту сладкую боль, Ты ведь понимаешь, о чём я. Но не оставь меня покинутым, одиноким! В пустыне мира не оставляй меня, Господи!

Господи! Из России взываю к Тебе: Ты ведь знаешь, что это за место. О, это тёмное место, глубокое. Здесь Тебя постоянно хоронят и вбивают в могилу крест. Крест золотой, крест высокий. Зайдёшь в склепы Твои, а там тебя отпевают, кадилом машут, кру́гом идут. Но знаю я, что Ты, Господи, живой, Бог живой Ты! Только бросил нас, загулял, что ли.

А вот мы и жиром, и туком тучным, и миррой воскурим, и сомы вольём в огонь, и гхи – суаха! Господи, нравится Тебе? Оборотись к нам, Господи!

О Боже, Боже, знаю: не тучен наш тук, и мирра наша скудна; огонь наш жертвенный – с язычок зажигалки. Куда нам до вечных факелов газовых месторождений! Потому ли Ты отвернулся от нас? Правда ли, что Ты всегда на стороне больших батальонов? Где же нам взять; наши батальоны малы, недоукомплектованы.

И не говоришь с нами: им же пишешь и в «Твиттер», и на электронную почту каждый день; а они смеются над Тобой и отправляют Твои послания в спам!

Что же Ты, Господи, любящих Тебя отвергаешь и отвергающих Тебя привечаешь? Что же Ты покинул народ свой, племя своё изгнал из чертогов света? Кого же Ты поселил? Боже мой. Рыла хуже свиных, кожа сальная, глазки мелкие бегают туда-сюда, а мошна-то набита! Мошонка туга! Злые, сильные, без милости. Жадные и прожорливые. Вот орден Твой, Господи! Опричнина. Самому-то не тошно?

Мы же с молитвами к Тебе, и книги Тебе, и псалмы, и гекзаметром, и добрыми помыслами к Тебе, в эфире распространяемы как Wi-Fi . Мы верные джедаи Твои! И что, где мы? Смотрим окрест и вопием: Господи! С нами ли Ты? С нами ли Ты, Господи?

Или Ты с ними?

И далее.

Иван Борисович Ауслендер попал в большую политику совершенно случайно. Когда страна забурлила протестами, словно желудок солдата, с голодухи переевшего гороховой каши (вернее, забурлило только в двух-трёх больших городах, но взгляду рассерженных горожан так и представлялось, что вся Россия вот-вот возьмётся за дубьё и пойдёт колошматить внутреннего француза), студенческие активисты обратились к коллеге Ауслендера, профессору филологии Рюрику Иосифовичу Асланяну, с просьбой выступить на революционном митинге. Профессор был американист, большой знаток Генри Миллера и по убеждениям анархист, чего не скрывал даже от ректора; но всё ему прощалось за богатую родословную и сумасшедшую популярность у юных филологинь (даже на факультативных спецкурсах аудитории ломились от добровольных слушательниц, втайне соблазнённых сомнительной перспективой транслировать в будущее ценный интеллектуальный генофонд).