Мария Галина: Красные волки, красные гуси (сборник)

– Я не очень понимаю, старший.

– Родитель.

– Да. Родитель. Вы хотите сказать…

– Ты…

– Да… Ты хочешь сказать, что за Шевчуком все время следили, и если бы он сам не выдал эту женщину, ее все равно бы взяли.

– Именно это я и хочу сказать, мой милый.

– Но он ее выдал. Сам. Вам… тебе это не кажется странным?

Аскольд пожал плечами.

– Значит, мы его напугали чуть больше, чем намеревались, вот и все. Не думаешь же ты, что он это сделал из лояльности? Среди них нет лояльных. Запомни это раз и навсегда.

– Я понял.

– Ничего ты не понял. – Он снова вскочил, прошелся по комнате. – По крайней мере, сейчас. Тебе еще предстоит учиться. Все эти сводки – нужно их прочесть, чтобы действительно понять.

Он помолчал, потом сказал тихим, мягким шепотом, каким признаются в любви:

– Мы стоим на грани гибели. Катастрофы.

– Кто – мы?

– Гранды, разумеется. Мы уже не в состоянии их удерживать, обезьянок. Они тащат все у нас из-под носа – технологии, идеи, теории… все.

– Ты хочешь уничтожить их?

– Уничтожить? – Он покачал головой. – О, нет! Дитя мое, в том-то вся и беда, что мы не можем их уничтожить. Они осваивают технику гораздо лучше нас. Если мы хотим удержаться – американцы-то знаешь, как напирают, – нам потребуются их инженеры и конструкторы, их разработчики… Но это будут изолированные коллективы, мы сможем их контролировать.

– Но Америка…

– Они там не понимают, что играют с огнем. Да, сейчас они обгоняют нас, у них значительное стратегическое преимущество, военно-промышленный комплекс… сейчас они в силе. Но если мы пойдем на союз с Китаем, они не полезут – не рискнут. А еще несколько поколений – и обезьянки их сметут. Ты знаешь, как там выросла их численность – за последние четверть века? Со свободным доступом к антибиотикам…

– Значит, все ограничения… здесь, у нас… лимиты, детская смертность – все планируется?

– Детская смертность? А ты знаешь, какой был бы прирост человеческой популяции, не будь искусственных ограничителей? Да выкинь ты из головы эту демократическую чушь! Посмотри наконец на вещи трезво… Это грандам угрожает опасность вымирания – не людям… это их надо спасать. Ты погляди – они ж совсем голову потеряли… Все перенимают у этих обезьян, сами хуже обезьян… Вон, даже ты мазней этой увлекся…

Только тут я вспомнил.

– Родитель… А что с Бучко? Ведь он же ничего никому плохого не сделал.

– Понятия не имею, – удивленно ответил Аскольд. – Да и какая разница? Он же ничего собой не представляет, как ты не понимаешь… Никто из них не важен сам по себе. Они важны только в массе – потому что опасны.

Почему-то я не мог заставить себя спросить, что он сделал с Лесем. Не знаю почему, просто понимал – не надо.

– А Георгий?

– А что – Георгий?

– Он что, тоже опасен?

– Георгий?

Он поколебался, зачем-то подошел к столу, что-то сделал с телефоном, я так и не понял что… Потом поманил меня пальцем.

– Подойди ближе… вот так. Хорошо. Послушай, дитя мое… Сейчас очень смутное время… Да, я могу тебе показаться излишне жестким, но история поставит все на свои места… Дело не только в том, что человечество оказалось жизнеспособнее нас. Сама структура власти устарела. Из-за дурацкой системы наследования ключевые посты порою достаются представителям боковых ветвей…

– Старшим в роду.

– Что с того… Власть должна принадлежать не тому, кто получает ее по игре случая, а тому, кто к ней готов. Наследника нужно воспитывать. Государственного деятеля нужно воспитывать. Сейчас сложится такая ситуация… чисто случайно… что старшим в роду после меня окажешься ты… Ты примешь эту ношу, когда придет пора. А потом, когда-нибудь прямое наследование станет традицией. Поскольку себя оправдает. Теперь, дитя мое, ты будешь всегда со мной. Я сам займусь твоим воспитанием.

– Но мне казалось, стар… родитель… Что я для тебя ничего не значу. Я же…

– Немножко диссидентствовал? В глазах общественности это пойдет тебе только на пользу. Мне придется править жесткой рукой – тебя будут приветствовать как либерала. Тебя знают с хорошей стороны – ты демократ, умеешь ладить с обезьянками. Начнешь с послаблений… Чуть отпустишь гайки…

– Но я не хочу – так…

– Тебя никто не спрашивает. Это государственная необходимость. Тяжкая, почти невыносимая ноша, сын мой.

Я молчал. Мне хотелось плакать – жаль, мы этого не умеем. Должно быть, это хоть какое-то облегчение, раз люди плачут. Что он со мной сделал? Зачем?