Ясуси Иноуэ - Сны о России

Говоривший со мною, по-видимому, имел приметное преимущество перед прочими осьмью: известно, что он был купец, а те — матросы, служившие ему. Они ему оказывают отменное уважение и любовь: печалятся и весьма беспокоятся, естли он когда бывает болен или чем-нибудь огорчен, всякий день по два раза посылают одного наведываться к нему. Можно сказать, что и он, с своей стороны, не менее дружества оказывает им; ибо не проходит ни одного дня, в который бы он не побывал у каждого, и старается о том, чтобы они ни в чем недостатка не имели; имя его Кодаил, видом не странен, но более приятен, глаза не так малы, как обыкновенно у китайцов, нос продолговатой, бороду часто бреет, ростом около пяти футов, и довольно статен. Он носил волосы по-китайски, то есть посредине головы оставлял клочок волос во всю их длину, а прочие брил, но склонили его наконец отростить и завязывать по-нашему. Чрезмерно боится стужи, самыя теплыя одежды едва его защищать могут от оной. Он носит сверху свое платье; оно состоит из одной или многих очень длинных шелковых рубашек, подобных нашим спальным платьям; сверьху надевает другую, шерстяную, которая, вероятно, у них дороже почитается; ловкость ли причиною такого наряду, я того не знаю. Рукава у сих платьев широкия и незавязанныя. Несмотря на суровость климата, у него всегда руки голы и шея открыта; только повязывают ему на шею платок, когда он выходит на стужу; но, взошедши в покои, он тотчас снимает его, сказывая, что не может терпеть.

Преимущество его пред своими соотечественниками долженствовало бы отличить его; но он более заслужил оное своим благоразумием и кротостию. Живет у г. Орлеанкова. Вольность, с какою он входит к коменданту или к другому кому, почли бы в другом месте невежеством; поступает совершенно по своей воле, садится на первый стул, какой ему попадется, просит подать того, чего ему угодно, или сам берет, естьли близко. Табак курит беспрестанно; трубка оправлена серебром и немного длинновата; табаку мало входит в нее, и всякую минуту набивают. Так пристрастен курить табак, что с трудом можно упросить его, дабы он не брал трубки своей за стол. Он чрезвычайно проницателен, понимает с удивительной скоростию все, что ему изъясняют; сверьх того очень любопытен и примечателен. Меня уверили, что он ведет вседневную записку всего, что видит и случается с ним, в самом деле предметы и обыкновения, встречающийся глазам его, могут почесться редкостию в его отечестве и достойными примечания; замечая, что делают и говорят при нем, всегда записывает для памяти. Буквы показались мне такими же, как и китайския, но иначе пишутся; сии пишут начиная с правой руки к левой, а японцы сверьху вниз; говорит по-руски так хорошо, что понимать можно; но, наперед обращаяся с ним, должно привыкнуть к его произношению. Он произносит странным образом навыворот, так что иногда непонятно бывает, а иногда другое значение дает словам своим; его ответы живы и непринужденны, никогда не переменяет своих мыслей, и говорит чистосердечно иногда и нащет каждаго. Обхождением приятен, нравом постоянен, но очень подозрителен; посмотрит ли кто на что-нибудь, то в ту же минуту представляет себе, что у него украли, от чего часто кажется беспокойным. Я удивлялся его трезвости, что совершенно не сходствует с свойством сея страны. Когда он решился не пить крепких напитков, то нельзя было принудить его, чтобы он хоть одну каплю водки выпил; просит подать себе оной, как захочет, и много никогда не пьет. Я приметил, что он по-китайски за столом употреблял две палочки, которыми действовал очень проворно.

Я просил его показать мне монету своего отечества, и он не отказал удовлетворить моему любопытству…»

В конце июля, спустя месяц с лишним после высочайшей аудиенции, Кодаю снова пригласили во дворец. Как и в первый раз его сопровождал Лаксман. Екатерина приняла Кодаю не в тронном зале, а в сравнительно небольшой комнате в присутствии не более двадцати сановников и придворных дам. На этот раз Кодаю и Лаксману, как и некоторым другим из присутствовавших, предложили стулья. Екатерина тоже сидела на стуле, который не был столь внушительным, как трон, но отличался красотой и богатством отделки.

Кодаю было вновь предложено поведать историю его скитаний, но с еще большими подробностями. Когда он оказывался в затруднении из-за недостаточного знания русского языка, на помощь ему приходил Лаксман. Екатерина останавливала Кодаю, задавала вопросы, если что-либо ее особенно интересовало. Кодаю легко было рассказывать о скитаниях японцев, потерпевших кораблекрушение, ибо он говорил о том, что сам видел и испытал. Когда же речь зашла о Японии, он понял, что многого не знает и не способен обстоятельно ответить на следовавшие один за другим вопросы Екатерины.