Александр Чудаков - Сборник памяти

Как-то я рассказала Саше, что Н. А. Роскина в пору нашей совместной работы в Литнаследстве заметила мне, что заниматься Чеховым всю жизнь невозможно. Пушкиным – можно, Толстым можно, а вот Чеховым – нельзя. Я не поверила ей тогда, но, спустя годы, почувствовала что-то похожее. И на годы ушла из чеховедения. О чем не жалею. Саша, когда я передала ему слова Роскиной, только обронил задумчиво: «Наташа была очень умная женщина». А вот в последний наш разговор он вспомнил об этом и спросил, что, как я думаю, Наташа имела в виду. Мне показалось, что в нем самом произошло перенасыщение Чеховым и чеховедением, что ему нужно или уйти в другое – он и ушел в Пушкина и пушкинистику, – или вернуться к самому началу – именно это он и собирался сделать, возвратившись к работе над библиографией прижизненной критики, которую считал своим главным делом, то есть к реальному контексту и историческому Чехову. Вернуться назад, чтобы получить новый импульс. Я думаю, что именно эта неуверенность в чем-то, что касалось Чехова, помешала ему переиздать свои книги. По просьбе директора библиотеки им. Чехова я как-то попросила у Саши по экземпляру «Поэтики Чехова» и «Мира Чехова» для библиотеки. В ней был очень неплохой чеховский фонд (я сама передала туда часть чеховской библиотеки Н. И. Гитович), но книг Чудакова не было. Саша клялся, что у него не осталось ни одного экземпляра, а на мой вопрос, почему он не переиздает книги, сказал, что хотел бы многое в них изменить, дописать или написать заново. «Ну, пока Вы соберетесь с этим, надо хотя бы просто переиздать их. Подросли новые исследователи, книг нет даже во многих университетских библиотеках и чеховских музеях, нет их и в городских библиотеках провинции». Он вроде бы согласился, но так этого и не сделал.

А с Чеховым, как мне иногда кажется, произошла странная вещь. Хотя о нем написаны горы, как мало о ком, о нем надо, по-моему, писать сегодня заново – заново выстраивая и интерпретируя контекст, творчество, биографию и личность. Возможно, Саша тоже это чувствовал, но для реализации этого нужны были гигантские душевные силы и жизнь впереди, чего он уже не ощущал в себе.

Очень давно одна моя приятельница, ныне покойная, читала мне свои стихи. Одна строчка тогда поразила своей психологической точностью: «И полон мир отсутствием твоим». Строка эта стала буквально преследовать меня спустя, наверное, месяц после смерти Саши – после 3 октября 2005 года мир для нас надолго оказался полон его отсутствием.

Помню первый «перестроечный» вечер в Доме Архитектора, посвященный все еще тогда запрещенному, лишенному советского гражданства «отщепенцу» Василию Аксенову.

Помню, что устроителя этого вечера, культуртрегера – энтузиаста Сашу Майорова на следующий же день вытащили в КГБ, где, как он с наслаждением потом рассказывал, состоялся краткий бредовый чекистский разговор следующего содержания: «Ты чего?» – «А ничего». – «Кто разрешил?» «Никто. Перестройка. Новые времена». – «Ну, иди отсюда и больше не светись!» – «Иду. Не свечусь».

Помню, что было это – о, ужас! – теперь уже почти четверть века назад, а кажется, что вчера.

«Я гляжу на фотокарточку»: вот киношник Володя по прозвищу «стальная птица», вот Булат Шалвович Окуджава собственной великой персоной, поэт Генрих Сапгир, драматург Виктор Славкин, и, конечно же, Александр Чудаков, которого я скорей всего увидел тогда впервые в жизни. Был он для меня в те времена представителем каких-то далеких от моей тогдашней экзистенции «академических кругов». Господин серьезный, осанистый, крупный, в хорошем костюме, роговых очках. Профессор , одним словом!

Заробел я и насторожился. Но он был столь прост и естественен, столь открыт и безыскусен, что комплексуха моя мгновенно растворилась в лучах сценических софитов, особенно после того, как он точно, ясно и любовно заговорил о прозе моего старшего товарища Василия, о мятежной, романтической личности его.

Я не был близким другом семейства Чудаковых. Мы встречались время от времени. Он нарисовал мне план, как вырулить с Волоколамского шоссе в сторону деревни Алехново, где у них с Мариэттой Омаровной была деревянная дача, построенная, как я потом узнал, его собственными руками, которые не только перо умели держать или тюкать по клавишам пишущей машинки, но и с топором, пилой, стамеской были в полном согласии.

Он говорил мне, что большую часть времени проводит там, на даче. Я иногда приезжал к нему. Мобильников тогда не было, и я как-то явился туда нежданно-негаданно с приношениями – собственными книжками, которые наконец-то стали печатать на родине вместо того, чтобы, как это длилось годами, хаять меня за «идейно-ущербное, близкое к клеветническому сгущенное изображение отдельных теневых сторон социалистической действительности». Хозяев не было дома. Я положил книжки у порога и долго разглядывал диковинное, узкое трехэтажное здание в глубине ухоженного участка, оказавшееся впоследствии библиотекой профессора. Здание, которое тоже было выстроено им, умельцем, который, как я узнал значительно позже, умел делать всё : запрягать, пахать, сеять, выращивать, из золы и жира мыло варить, печки класть, валенки подшивать, землю копать лучше всякого беломорканальского сидельца.