Александр Чудаков - Сборник памяти

Советское время обладало удивительной способностью искажать значения слов, характеризующих человеческие ценности; делалось это при помощи выразительных эпитетов: гуманизм – абстрактный, либерализм – гнилой, космополитизм – безродный, консерватизм – реакционный. (Кое-кто эту манеру, упростив, унаследовал, заляпав коричневатой грязью одно из замечательнейших слов – «патриот».) Ценностей европейской цивилизации это, разумеется, не поколебало, в частности, одно из фундаментальных положений классического либерализма – идею реформ, постепенства и неприятия революционной ломки. Что революции – крайне негодные локомотивы истории, Россия в ходе и после трагического опыта осознала вполне.

Опыт этот, однако, не коснулся в сознании общества предметно-бытовой сферы. Радикальная, и антиприродная, и направленная против памятников культуры, и агрессивная вещноуничтожительная деятельность с годами даже усилилась <���…>.

Основная проблема – быстрота смены вещного окружения человека, у которого все смелее отбирают вещи привычные и любимые, заменяя их новыми, которые надо осваивать. Раньше вилкой или тарелкой пользовались четыре поколения, а одноразовый пластиковый прибор находится в руках двадцать минут, после чего отправляется на свалку. Уже придуманы трансформирующаяся мебель, дома-башни с ячеями, где квартиры-кубики свободно вынимаются: неделю назад был квартал нормальных домов, а сегодня вы видите мачты-скелеты: хозяева уехали, забрав свои «блоки личной архитектуры». Предполагается устроить предметный мир меняющимся во всех его элементах – как если б человек всю жизнь куда-то ехал, глядя в окно вагона <���…>.

Человек в конце концов сориентируется в постоянно перемещающихся секциях универмага, научится что-то улавливать в с бешеной скоростью меняющихся картинках клипов и угадывать время на часах, где стрелки движутся по циферблату, на котором всего две черточки или вообще ни одной. Человек может вынести все – даже двадцать лет одиночки или ГУЛАГа, или северную тюрьму-яму без крыши, как протопоп Аввакум. Но не лучше ли затратить эти огромные психические ресурсы на дела духовного порядка, чем на гибельное для психики приспосабливанье к самим же человеком изменяемому миру?

Какова была жизнь в нашей стране 50–60 лет назад, объяснять не надо. Предметный мир тоже был совершенно другим – я попробовал среди прочего показать это в своем сочинении, поняв постепенно, что на самом деле пишу исторический роман. Но этот скудный вещный мир не был враждебен человеку, не бил по его сетчатке, слуху, не насиловал память, оказываясь его союзником в борьбе с Системой, освобождая душевные силы для этой борьбы.

Как «предметник», Чудаков прозревал в вещи ее смысл. «Основная проблема, – говорил и писал он о нашем времени, уже на грани XXI века, – быстрота смены вещного окружения человека».

Замечательное название дала Людмила Улицкая своей книге – «Священный мусор», те вещи, которые копятся у человека годами, в которых закодированы его воспоминания, его личная религия. И вот Чудаков эти вещи (своих персонажей, поколений своей семьи) предъявил читателю – и читатель это оценил.

Вместе с Юрием Давыдовым я входила в жюри премии «Русский Букер» 2000–2001 года, когда в финал вышел роман Чудакова. А приз он тогда не получил – получила как раз Улицкая за роман «Казус Кукоцкого». Решение жюри принималось арифметически – и мы с Давыдовым, голосовавшие за Чудакова, не перевесили остальные три голоса.

Ну, что ж, А. П. вынес это стоически, – хотя вообще-то очень радовался, что попал в финальный список. Оказывается, ту же вещь ему вернул (!) «Новый мир» – и сразу после этого он позвонил мне тогда в редакцию. Этот возврат все-таки был обидным – и если бы лауреатство было обретено, травма, нанесенная журналом, исчезла бы скорее.

(А. П. не дожил до того момента, когда голосованием всех членов жюри за десять лет именно его роман был удостоен премии «Букер десятилетия» – победив в соревновании шестидесяти финалистов.)

Спустя несколько лет я была в совместной с ним и с Сергеем Георгиевичем Бочаровым поездке в Геную, на конференцию памяти Чехова. Генуя вообще проявила невероятную благодарность, устроив у себя в чеховский юбилей целый фестиваль – и все потому, что кто-то из действующих лиц в пьесе Чехова отмечает красоту и притягательность генуэзской уличной толпы… Мы поехали, вернее, полетели в Геную и там провели вместе несколько дней – не только на конференции, где выступали с докладами и сообщениями, но и на прогулках по городу (шатаниях – еще и в компании Клары и Витторию Страда), и в поездке в Нерви, и в путешествии через Рапалло в Чинкве-Терре, чудесные итальянские городки, которые буквально лепятся к скалам, зависая над Лигурийским морем. Александру Павловичу было очень хорошо. Он был счастлив, весел и здоров. Его артистизм покорял. Его радость била ключом. Никогда бы не подумала, что ему так мало оставалось жить.