Владимир Шаров - Будьте как дети

На позиции, вместе с такими же, как он, необученными и необстрелянными новобранцами, по большей части из студентов, его отправили только в середине октября. Немцы тогда прорвали фронт под Вязьмой и оттуда наступали на Москву, продвигаясь в день чуть не на два десятка километров. Регулярных войск, в сущности, не было. Почти все армии, прикрывавшие Москву с запада, попали в котел, те же части, кому повезло выбраться из окружения, оставшись без артиллерии и танков, без связи и боеприпасов, голодные, холодные, беспорядочно отходили. Пытаясь заткнуть дыру, выиграть время для переброски свежих сибирских дивизий, Ставка десятками тысяч отправляла под Ржев, Зубцов и Волоколамск ополченцев. С одной винтовкой на троих и горсткой патронов, они были обыкновенным пушечным мясом, и иллюзий насчет того, что их ждет, не питали. Накануне выступления ротный, который неплохо относился к Сереже, дал ему увольнительную до утра.

Дома он не ложился, и ночь они просидели за столом, чаевничая, разговаривая. Сережа был кроток и умиротворен, как бывает человек, сделавший выбор и знающий, что он правилен. На рассвете он собрал вещмешок, надел шинель, они на удачу присели, и тут, объясняла Дуся, она, не зная почему, не удержалась – снова попросила его дать обет, что если он уцелеет, Бог даст, вернется, то постриг всё же примет. Сережа согласился сразу и с готовностью: то ли был уверен, что из бойни, на которую их отправляли, живым не выбраться, то ли не захотел на прощание ее расстраивать. Так или иначе, но несмотря на три тяжелых ранения, он выжил, однако от монашества и во второй раз уклонился. Впрочем, после его возвращения разговоров о постриге Дуся больше не заводила.

Три четверти набросков, продолжала Дуся, Сережа сделал на фронте, когда их часть выводили с передовой на отдых или на переформирование, иногда, насколько она слышала, он рисовал и в окопах, но только если день был тихий и не приходилось ни в кого стрелять. Правило – Дуся называла его «о непролитии крови» – соблюдалось твердо. Хотя Сереже не довелось расписать ни одну церковь, Господом, объясняла она дальше, он был щедро вознагражден. В октябре сорок четвертого года под Краковом автоматной очередью ему перебило правое запястье. Бой был тяжелый, раненых десятки, и хирург при первом осмотре сказал фельдшеру, что рука сильно раздроблена и кисть придется ампутировать, а то в любой момент может начаться гангрена.

Спасла его тогда медсестра. Разбирая Сережин вещмешок, она нашла блокноты с рисунками и, повторяя как заведенная, что художнику без руки всё одно в петлю, умолила врача рискнуть. Рана потом нарывала еще несколько лет, и каждый год ближе к зиме со страшными болями вместе с гноем выходили мелкие осколки кости, но домой он вернулся не калекой.

Еще со времен своего собственного пострига мысль, что каждый человек должен быть при жизни отпет, иначе ему не спастись, Дусю, очевидно, сильно занимала. Она возвращалась к ней и возвращалась, но, слава богу, дальше слов дело больше не шло. Дуся была измождена, слаба, и я был убежден, что всё так и останется – особых проблем ее учение уже никому не доставит.

В апреле восьмидесятого я отметил в дневнике, что Дуся наконец, кажется, поверила, что Сережина смерть была несчастным случаем, она успокоилась, перестала расставлять ловушки, в наших разговорах Медвежий Мох неделями даже не поминался. Но теперь думаю, что эта тема была для нее закрыта только во второй половине июня. Возможное самоубийство сына было для Дуси страшным грузом, и, когда она сумела его снять, вернулись силы, которые в ее тщедушном теле было трудно заподозрить.

Сейчас я мало сомневаюсь, что Сережино согласие на постриг и, наоборот, его отказ от монашества были для Дуси отмычкой, ключом к пониманию судеб всего человеческого рода. Первое ясно свидетельствовало о возможности, даже близости спасения, второе указывало на неминуемую гибель. Едва я убедил ее, что Сережа не наложил на себя руки, она, скрупулезно сравнив его жизнь на острове среди болота с житиями других почитаемых в православном мире пустынников, по-видимому, пришла к выводу, что отшельничество сына соответствовало церковным установлениям. Следовательно, он выполнил то, о чем она просила у Бога после смерти Паши.

Добровольный уход Сережи в скит, соединившись с «отпеванием», сразу достроил до целого всё, что она думала о Спасении. Больше того, как бы дал санкцию, лично ее, Дусю, ободрил и благословил, не откладывая, каждого, кого она знает, вести к Богу. Это была внутренняя работа, и на поверхность она выходила постепенно.