Михаил Чулаки - Долгие поиски

Мирошников все еще благодушествовал.

— Да брось ты. Всех дел там на полчаса. А потом обратно сдадим, чтоб никто и не видел. Учу тебя, учу…

— Но ведь все равно нельзя с ним.

— Ну, мне твои штучки надоели. Варить — и все! Точка.

— Не могу я разрешить, — так же тихо сказал Ярыгин.

Собирались с перерыва ребята, но Мирошников не обращал ни на кого внимания. Не стеснялся.

— Я разрешаю, а ты не можешь? Что ты городишь? Что ты на себя берешь? Кто ты такой? Комиссия на носу, а ты со своими бабскими страхами. Немедленно варить! Тотчас же! Я лично бегал, газ им доставал, а они ничего не желают делать. Где Сысоев?

Все были, а Сысоева не было.

— Где Сысоев? Что у тебя за дисциплина, бригадир? Учу тебя, учу. Где Сысоев? Чего молчишь? Какой ты бригадир, если не знаешь?

— Сысоев в медпункт пошел, — сказал Мишка Мирзоев. — Рука у него.

— Какая рука? Ему работать надо. Что с рукой?

— Ободрал на футболе, — поспешно объяснил начальству Потемкин.

— Вот что у тебя делается! Люди, вместо того чтоб работать, на футболе руки ломают! Вот где твое дело следить, бригадир!

— Футбол в перерыве никто не запрещал, — буркнул Ярыгин.

— Это ты не можешь запретить, а не в свое дело с баллоном лезешь. Что с Сысоевым? Сможет он работать или нет? Или я сварщика пришлю. Опять я найду сварщика, опять я! Звонить надо в медпункт, человека послать!

Посылать никого не пришлось — появился Сысоев с забинтованным предплечьем.

— Четверть часа рабочего времени, а он только является!

— Так я в медпункте, Борис Евгеньевич.

— Слышал о твоих подвигах. Работать можешь?

— Могу.

— Тогда ладно, прощаю. Сейчас быстро каркас доваришь, а там смотри. Если рука разболится, можешь раньше домой, разрешаю.

— Так ведь нельзя с этим баллоном, Борис Евгеньевич, — напомнил Ярыгин.

— Ты опять? Ты же слышал, Сысоев работать может. Можешь, Сысоев?

— Могу.

— Слышишь, может он!

— Не в его руке же дело, Борис Евгеньевич. Баллон негодный. По технике безопасности нельзя. Они вам, если хотите, официально скажут.

— Что мне их официальность! Мне дело нужно. Давай, Сысоев, без разговоров. Я в твои годы на таких керосинках работал, что и в музее не увидишь. В мыслях не держал, чтобы драгоценное здоровье беречь. И, как видишь, цел.

— Это не Сысоев разговаривает, — сказал Ярыгин, — это я.

— А я хочу с Сысоевым говорить. Он парень не трус, сразу видно. Если все по правилам и параграфам, то и вздохнуть свободно нельзя, верно, Сысоев?

Насмешка над осторожностью, над благоразумием безотказно действует на слабые души. Петя сделал уже движение в сторону недоваренного каркаса, но Ярыгин его удержал.

— Стой, Петя. Это просто так говорится, в запальчивости.

Бригадир держался с неестественным каменным спокойствием. А Мирошников вдруг тяжело задышал, лицо стало лиловым.

— Как ты разговариваешь! Забываешь?! Если на то пошло, я приказываю!

По странной случайности разом сделали паузу все молотки, сверла, зубила, напильники в цехе, остановился портальный кран, и во внезапно наступившей тишине «Я приказываю!» прозвучало, как взрыв петарды.

— А я не разрешу, — эти слова тоже пришлись на паузу, и, хотя были сказаны тихо, их расслышали от малярки до участка, где бригада Кости Волосова собирала слоноподобный карусельный станок.

И снова застучали молотки, завизжали сверла, так что продолжение спора слышала только бригада Ярыгина, да и то не вся: Филипок с Климовичем собирали на отшибе шлифовальный автомат. Остальные ребята, конечно, не работали.

— Как не разрешаешь?! Если я приказал?! Кто ты и кто я?! А план вам хочется? А премию вам хочется?

— План не пострадает. У нас еще шлифовальный не собран, многооперационный стоит. Не в рольганге счастье.

— Но мне нужен рольганг! Мне!

Мирошникова взвинчивало уже не только желание блеснуть перед комиссией (а одного этого желания было достаточно, чтобы мобилизовать всю его волю, всю страсть), нет, оказалась затронутой самая основа его личности, святая святых — авторитет! Он больше чем знал, он инстинктом чувствовал, что в сохранности авторитета он весь — с должностью, продвижением, властью; уничтожение авторитета равносильно уничтожению его самого, потому что не мыслит он себя без должности и перспективы продвижения. Авторитет же он понимает бескомпромиссно: что он ни прикажет, то и должно выполняться — без рассуждений, без разговоров. Слово — закон!

— Да кто же здесь хозяин?! — После криков, громов, петард последние слова были неожиданно произнесены шепотом. И потому прозвучали страшно: — Да кто же здесь хозяин, я спрашиваю?