Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)

Он даже испугается.

– Есть он, говорю вам! Вот он!

– Где?

– Да я!

И сразу его испуг прошел. Он видит – пронесло. И тут же обретает уверенность в себе. Дает себя рассмотреть.

Я рассматриваю.

Ищу слово.

Нашла.

– Дрючок!

– Что?

– Дрючок.

– Не понял. Это что?

– Сама не знаю. Какой-то предмет. Народный какой-то предмет. Из старого быта. Или нет. Главное – слово хорошее. Подходящее слово.

– Для чего подходящее?

– Для тебя. Тебе очень подходит: дрючок. Дрючок ты штопаный, – говорю я и хотя не знаю, что такое дрючок, но уверена – штопать его нельзя, эта несуразность меня очень веселит.

Я смеюсь.

– Ну, допустим…

– Что?

Остатки фразы он дожевывает у себя в усах. Ему не идут усы, но когда ему показалось, что он стал совсем другим человеком, он решил завести усы.

– Ну, все, – поднимаюсь я. – До свидания.

– Нет, но вы это… – говорит он. – Случайность вышла. Банка из руки выскользнула, в окно вылетела, понимаете?

– Зимой с открытыми окнами ездите? Жарко вам?

– Мне-то?

Понимает, что ляпнул глупость.

Если хотя бы это способен понять, значит – не окончательно глуп.

Без помилования он не уйдет.

– Так вы на меня не сердитесь? – с надеждой спрашивает он.

– А на сосульку сердятся? Или на кирпич?

Проявил сообразительность:

– Хотите сказать, что я как кирпич или сосулька?

– Конечно.

Вдруг заиграла гордость:

– А не слишком, а? Дрючок, сосулька, кирпич. А?

– В самый раз. Будь здоров, дрючок.

Конечно же, он является еще раз.

Он ходит каждый день.

Он становится разговорчивее, смелее.

Он вдруг понимает, что на самом деле не так уж и робок, и он благодарен женщине, с помощью которой он понял это.

Он говорит: выходи за меня замуж.

Я смеюсь.

Он топорщится.

Мне становится его жалко.

Говорю: дай подумать.

Мыслю так: у человека деньги, квартира и тэ пэ. Я поживу самостоятельно, вне родителей. С таким человеком легко жить самостоятельно. Будто – одна. Коли захочется – изменять ему буду без угрызений совести. А через год разведусь – с разделом «совместно нажитого», выражаясь юридически, имущества. Правда, он, как свойственно таким влюбчивым самолюбивым мужчинам, теряя собственность (к ней относятся и любовь, и предмет любви), остервенится, будет злорадно крутить перед моим носом разнообразные шиши. Но я найду способ обломать его.

Ничего я не найду и не буду искать.

Я знаю себя: почувствую себя обязанной этому дрючку.

И – тоска.

Попытки начать «серьезный разговор»: не сошлись характерами, ошиблись друг в друге… Он и кричит, и плачет, и грозит, и канючит, говорит, что убьет меня, говорит, что себя убьет… И длиться это будет тринадцать лет и три года – до тех пор, пока он не попадет на своей новой машине в ДТП, – его сомнет и опрокинет еще более новая и мощная машина, поступив с ним, как с жестянкой из-под пива, – и так замкнется круг.

Голова все болела, Давид Давидович озабоченно спрашивал: где именно болит, как именно болит? Бровь, сказал, штопать не будем, и так срастется, будет очаровательная бровь с очаровательным шрамом. Такие шрамы придают женщинам шарм, сказал он. Каламбур, сказала я. Он не улыбнулся. Я спросила: а почему я хуже вижу? Глупости, девочка, глупости, поворачивал он мою голову к свету, с чего ты взяла, что хуже? Между прочим, у каждого из нас один глаз видит не так, как другой, одно ухо слышит не так, как другое. Но кто тебе сказал, что – хуже? Лично у меня один глаз все видит в более ярких цветах. Синее – сине´е, красное – красне´е. А для другого все кажется бледно-синим, бледно-красным. Однако вопрос: тот ли глаз, который все видит ярче, действительно все видит нормально? Может, он как раз видит ненормально, а нормально видит тот, для которого будто бы все бледнее? Так что, девочка, это не один глаз у тебя видит хуже, а другой видит лучше, вот и все.

Я не спорила.

Но на следующий день глаз совсем затуманился. И никак не проходила головная боль. Что-то кололи, боль становилась тупой, но не исчезала.

Какие-то аппараты поставили, какие-то проводки присоединили…

– Небольшое кровоизлияние, – сказал Давид Давидович. – Рассосется, я думаю.

– Это где кровоизлияние? В мозгу?

– Ах, какие ужасы! – рассердился он. – Просто страшно святое место для них голова! Под коленкой какой-нибудь мениск может быть в сто раз страшней!

– Но мозг же!

– И чего ему сделается, твоему мозгу? Гематома-то не в мозгу, а под самой черепушечкой, на чердаке.