Алексей Слаповский - Пыльная зима (сборник)

Сама расскажет.

Расскажу, ждите.

Долго будете ждать.

Лишь в больнице понимаешь, к какой тонкой прослойке общества относишься.

Я закрыла глаза: почему-то опять одолевал сон.

Итак, я нахожу человека, который бросил в меня банку.

Прокрутим бытовой вариант, самый пошлый. Он ведь возможен – так почему не прокрутить?

Итак, мне открывает мужланище в майке, живот свисает на тренировочные штаны, лицо красно, шея красна, кисти рук красны, глаза синие (потому что в синих глазах видней красные прожилки). И я начинаю орать. Почему бы и нет? Я иногда умею – как все. «Часто иногда», – говорит мой племянник. Ему шесть. Красавчик, весь в моего брата. И в меня, может быть. «Часто иногда я думаю», – говорит он. Мать, учительница русского языка и литературы, поправляет его: «Или часто – или иногда!» Он озадачен.

«Ладно, часто», – соглашается с неохотой. Я понимаю его. «Часто иногда» – точнее. Иногда – это те действительно редкие моменты, когда он сосредоточенно о чем-то думает. И в большинстве этих редких моментов он думает как раз о том, о чем хотел рассказать, но его перебили. Вот и получается: «часто иногда».

– Ты, жирная тварь! – ору я. – Забыл уже? Ты забыл, гад, как выкинул банку в окно, сукин сын? Ты швырнул банку и поехал дальше, а я по твоей милости чуть не стала инвалидом! Да! Ты попал мне в глаз, я чуть не ослепла, толстая твоя морда! И я пришла тебе плюнуть в харю, хотя и знаю, что таким, как ты, все равно!

– Чего? Ты докажи сперва, сука! – орет он. – Щас ухерачу по рылу, вообще ослепнешь!

И тут я влепляю ему пощечину.

Он этого не стерпит – ни от кого. Ни от отца, ни от матери, ни от Господа Бога. Он в ответ бьет меня кулаком. По рылу меня ухерачивает, как и обещал.

Из рыла брызгает кровь.

Довольный таким быстрым и ярким результатом, он бьет снова и еще, я падаю.

Он вдруг понимает, что если я нашла его из-за какой-то банки, то эти удары тем более не прощу. Он понимает, что должен меня убить. Другого выхода просто нет.

Решившись, он становится спокоен. Он связывает мне руки и затыкает рот. Смотрит, нет ли кровяных пятен на полу. Есть. Вытирает. Больше на полу пятен не будет – он подстилает под меня, грубо переворачивая, большой кусок полиэтилена. Вот теперь можно сделать что угодно. Но просто убить – это просто убить. Раз уж на это идти, то надо выжать из ситуации все. Он так привык. Значит – сперва изнасиловать. Он не спешит, торопиться некуда. Он разводит мои ноги в стороны, привязывает одну к дивану, другую к тяжелому креслу. Привязывает и руки, вытянув их вверх. Середина тела пусть остается свободной, пусть брыкается. В некотором отношении это даже лучше.

Он раздевается и стоит надо мной, глядя в мои расширенные зрачки. Он ведь тайно всегда знал, что безобразен телом, но не давал этому знанию всплыть на поверхность. Теперь – позволяет. В этом даже что-то есть, ему даже жаль, что он мало безобразен, безобразен лишь умеренно.

Хочется еще чего-то.

Он косолапо идет к столу, показывая волосатую спину, наливает что-то из бутылки, булькая, пьет, булькая.

Потом берет нож и неспешно разрезает одежду, отделяет лоскут за лоскутом от тела. Мычание мое его раздражает – еще раз ухерачил по рылу. Я теряю сознание.

Открываю глаза и вижу, что он задумчив.

Теперь он решает, как лучше это сделать. С живой – или с мертвой? Вид бесчувственного тела навел его на этот вопрос.

Нож в его руке.

Кажется, он сделал выбор. Или нет.

Уже приблизил нож, но передумал.

Фантазия его безгранична: он звонит кому-то, предлагая прийти и разделить с ним одно интересное удовольствие.

Ясно. Решил сочетать приятное с полезным, позвал друга, тот будет первый. А он будет смотреть, потом исполнит задуманное, прирежет, а потом заставит и друга пару раз воткнуть в нее нож – связав его с собой кровью.

В нее – это я о себе в третьем лице?

Конечно.

Не всерьез же я представляю себя в такой ситуации.

А почему бы и нет?

Вполне может быть.

Это не самая страшная история из тех, что я знаю.

Колбаса из людей.

Семнадцать изувеченных мальчиков.

Читайте газеты, слушайте слухи.

Пришли мать с отцом.

Боялись чего-нибудь совсем плохого, поэтому рады: дочь дышит, говорит, даже улыбается.

Теперь можно и попенять.

– Сколько раз твердили тебе: не задерживайся! – сказала мать.

– Да ей хоть говори, хоть не говори… – махнул рукой отец.

Он фаталист. Он прав: хоть говори, хоть не говори – результат один. Но если позволить ему довести мысль до конца и дать речевые средства, чтобы ее выразить, он пришел бы к выводу, который вряд ли понравится матери: хоть задерживайся, хоть не задерживайся – разницы нет. И днем могут прибить запросто.