Григорий Канович: Бедный Ротшильд

Рабби Гилель натужно рассмеялся. Что с неотесанного парня возьмешь?

— Ты меня не понял. Да ладно. Заболтались мы с тобой. Пора возвращаться на Кирпичную. А мне страшно — вдруг там все заколочено? Плохо, очень плохо, когда дышишь страхом, а не воздухом. Так долго не протянешь, — признался рабби Гилель, нахлобучил на ермолку шляпу и вышел.

В следующую пятницу он почему-то не пришел, и Бедного Ротшильда охватило беспокойство. Заперев баню, Ицик отправился в синагогу.

Старик сидел в пустом зальце, на передней скамье и страстно молился.

— Садись! Вместе помолимся. Может, одного из нас Господь Бог все-таки услышит. — Рабби Гилель подождал, пока Бедный Ротшильд зашевелит губами, и продолжал: — У меня такое чувство, будто на всех нас скоро обрушится большая беда. Ибо недаром сказано у мудреца: кто спешит преждевременно и напрасно радоваться, тот раньше всех заголосит от горя.

Бедный Ротшильд не знал, кого в своих предсказаниях рабби Гилель имел в виду, но не перечил ему. Да и как перечить мудрецу, если своим заурядным умом ты не можешь постичь всей глубины его мудрости?

Но рабби Гилель оказался пророком — беда и впрямь нагрянула.

Тихим воскресным утром началась война.

Два дня на другом берегу реки, не умолкая ни на минуту, грохотала канонада и, поднимая клубы пыли, рвались тяжеловесные снаряды. Видно, расположенные на подступах к местечку части, в которые входил и взвод боровичка-еврея из Белоруссии Аркадия Шульмана, держали там оборону против наступающих немцев.

К вечеру грохот утих, и к бане подтянулись потрепанные в бою остатки взвода во главе с его командиром.

Не переставая обливать себя холодной водой и отплевываясь кровью, он попросил у Игоря-Ицика чистое полотенце, разрезал его штыком, перевязал раненную руку и перед тем, как попрощаться, прохрипел:

— Какими же мы были олухами! С кем ручкались и миловались? С берлинскими волчарами!

Он смотрел на Бедного Ротшильда затравленными глазами и, облизывая шершавым языком потрескавшиеся от жажды и злости губы, на ломаном идише повторял:

— Если хочешь еще в жизни когда-нибудь попариться в баньке, бросай все и уходи с нами! Кого-кого, а Ротшильдов и всяких там Шульманов они по головке не погладят.

На рассвете, не дожидаясь, когда противник наладит переправу и переберется через реку, красноармейцы и их командир Аркадий Шульман покинули местечко.

После их ухода наступила какая-то грозная, удушающая тишина, которую вдруг взорвал победоносный рев мотоциклов.

Размахивая шлемами и флягами, немцы беспрепятственно двигались к местечку.

Первым, о ком Ицик подумал, был рабби Гилель. Теперь уже точно закроют синагогу, в которой он сорок с лишним лет верой и правдой служил Господу Богу и людям; теперь уже точно сожгут эти свитки Торы, которые он носил на руках, как собственных детей; теперь уже точно, одевшись в отрепье, он не соберет у входа молельни ни гроша для нищего Авнера и уже никого не соблазнит родством с кем-нибудь из богачей в Париже и Лондоне. Бедному Ротшильду хотелось бежать ему на помощь, но что-то его удерживало. Страх ли, расчет ли? Наверно, и то, и другое. Что он, безоружный, беспомощный, может противопоставить этой огромной, пышущей ненавистью силе? Деревянную шайку? Березовый веник? Пар?

Почему, терзал он себя непраздным вопросом, Господь Бог устроил так, что там, где богатые, там непременно и нищие, там, где свои, там обязательно и чужие, там, где сильные, там по Его воле и слабые? Разве Он не мог всех одинаково оделить и породнить, чтобы всюду были одни богатые, одни сильные и чтобы во всех странах все — литовцы и русские, немцы и евреи, французы и англичане — были не дальними, а близкими родственниками? Создатель, если Он и впрямь существует, должен бы одарить мир таким чудом, и тогда, может быть, на свете никогда не было бы и никакой розни и никакой вражды между тем, кого Он для родства создал.

Бедный Ротшильд нисколько не удивился, когда вечером того же треснувшего, как стекло от орудийного грохота, дня во двор бани вкатили победные мотоциклы с колясками, груженные какими-то узлами. Еще аптекарь Залман Амстердамский рассказывал, что немцы в каждом городе и в каждом местечке сгоняют всех евреев в одно место, выводят за город и расстреливает. Вот, наверно, настал и его черед.

— Bist du hier der Hausherr? (Ты здесь хозяин?) — спросил у Ицика розовощекий, с пухлыми девичьими губами немец, видно, ефрейтор, явно гордившийся своим чином.