Александр Дорофеев - Московское наречие

Возвращаясь с озера, остановились в придорожном кабачке, устроенном на манер индейской хижины. За соседним столиком сидели три девицы, и Коля-нож бурно их приветствовал: «О, стобля, сестры – Тримарии!»

Хотя лишь очень беглому, легкомысленному взгляду они могли напомнить монахинь. Разодетые в пух и прах, то есть жутко скупо, – чуть пуха и горсточка праха, – а потому влекущие каждым выступом тела.

«Позовем?» – предложил Коля.

«На ваше усмотрение, ребята, – сказал Витас. – Мой орган в чужие не суется. Он, так сказать, правоохранительно-дремлющий»…

Когда Тримарии перебрались за их столик, что-то насторожило Туза. Сам не мог понять, в чем дело. В глазах уже двоилось, как на тринадцатом небе, и девушки казались отчасти мужиками. Проступало в них не столько сестринское, сколько братское.

Коля-нож засек время и заказал пульке – легкую кактусную брагу, непременно валящую с ног через час с четвертью. После утренней газеты он как-то разнуздался. Всяко намекал, что люди тут знаменитые, о которых то и дело трубят на весь мир.

«Ах, мы где-то видели твой портрет! – восхитились Тримарии. – Похож на Чавеса-Матадора! Ты известный боксер!? В каком весе? А мы ведь тоже раньше боксировали!»

«Женский бокс не уважаю!» – кобенился Коля.

«Мы выходили на ринг во втором полулегком, – скромно сообщили Тримарии. – Среди юношей».

«То есть?» – обмяк Коля-нож в нокдауне, утратив на время всякие способности.

Тримарии честно сосчитали в уме до десяти и поняли, что потрясение чересчур тяжелое.

«Аут!» – сказали, удаляясь, хором.

А Коля неуклонно валился с ног куда раньше установленного пульке срока. «Что это? – шептал. – Мужики переделанные?»

«Именно, – охотно подтвердил Витас. – Вот причина гибели империи ацтеков».

«Да что же у них в головах-то творится? – медленно очухивался Коля. – Хотел бы глянуть на их голые черепа. Я не боксер! – заорал на всю индейскую хижину. – Я убийца!»

Вопль отобрал последние силы, его загрузили на заднее сиденье, а машину не слишком уверенно повел Витас. Покуда ехали до асьенды, он разбирался с половым вопросом.

«На русском “пол” ко всему прочему означает, как ты догадываешься, половину. То есть происходит воссоединение двух, что натурально. К этому, согласись, тяготеет вся природа. А здешнее понятие “секс” ровным счетом никакого отношения к половине не имеет! Так чему тут, скажи, соединяться? Отсюда трагические аномалии! Одно лишь слово, да как много значит – не только к разврату побуждает, а к изведению самого рода человеческого»…

Коля-нож проснулся мрачным и на всех глядел с подозрением, а особенно на Сару.

Тем же вечером, не до конца придя в сознание, сложил в магическом квадрате слово зигзагом – русское, но шумерской клинописью, так что занесло его неведомо куда. Возможно, отправился по указанному чириком адресу – в направлении ада.

Признаться, Туз не видел самого зигзага, но объявился Коля только к полудню на диване, весь перекрученный торсионными полями, как веревками. Ничего не мог объяснить, а лишь рычал поначалу. Выпив рюмку, сообщил: «На первый взгляд там пусто, как воскресенье в банке. Один сеньор Анастасио, падла, бродил в женском платье. А потом вдруг поперло – ураган из ножей, и поплыли утопшие по рекам. Очень погано. Да еще какой-то хер тысячеглазый Пуруша зырил отовсюду, ровно прокурор»…

«Странные видения, – задумался Витас. – Да ты крещеный ли?!»

«Хрен его знает, – уныло отвечал Коля. – А хочется покинуть темницу тела»…

Вид его был ужасен. И впрямь сплошной какой-то угрюмый каземат или кутузка. Следа не осталось от прежнего первобытного человека, будто и вправду побывал в девяти преисподних, где здорово ему перепало. Рожа час от часу пухла, наливаясь черновато-зеленым багрянцем, точно встретился на ринге с Тремямариями и Чавесом-Матадором.

«Любой фрукт в темноте шибче портится», – вздыхал он, задремывая.

«В таком состоянии Навахе никак нельзя в тюрьму, – решил Розен-Лев на летучке. – Давайте-ка, други, захороним его, чтобы никто уж не докопался. – Погладил по голове. – А самого Кольку сошлем на остров Перрос, что в Карибском бассейне. Это островок как раз для невинных убийц – ислита пара лос матонес иносентес. Там не отыщут!»

Тут же послали за гробом и выбрали напрокат простой, но удобный, бывавший, кажется, не раз в употреблении. Равномерно уложили полцентнера картошки и гроздь бананов по личной просьбе усопшего, прикрыв все газетными портретами.