Александр Дорофеев - Московское наречие

После выхода книги то тут, то там появлялись команданте Худасы.

Одним из них была аргентинская Груша. В Лакандонской сельве Ла Кондона мексиканского штата Чиапас она устроила нешуточную смуту среди крестьян. Движение называлось «тузисты», что привело правительство страны в замешательство, поскольку означало слишком многое на испанском – простолюдины или молчащие кобели, подстригатели или кашляющие суки, а также горячее желание, страх и беспокойство.

«Тузисты» прошли молчаливым маршем до самого Мехико, разбив близ города лагерь. Никто не знал, чего от них ожидать. В стране было неспокойно. Только что застрелили на предвыборном митинге молодого кандидата в президенты Колоссио.

Уставшая за девяносто лет власти бывшая революционная партия вступила в переговоры с команданте Худасом, который не проронил ни слова, выдвигая письменные требования в виде карты древнего царства майя.

В конце концов порешили на том, что одно селение у подножия вулкана Попо переименовали в Тузбубей, а Грушу назначили алькальдом.

От плевка в ладонь она родила бубнового Соту, условно русского Валета, кудрявого и рыжего, нахального и бесстыдного, но слугу и помощника, в отличие от папы, до скончания дней.

Английская королева пожаловала ей титул баронессы, так что сынок Туза стал ни с того, ни с сего бароном. Ко всему прочему в конце года она получила международную премию и медаль «За жизненные заслуги» – все же далеко не каждая блядь становится политической.

Как далеки, казалось бы, друг от друга слова «начало» и «конец», однако произрастают из одного корня «кон» со значением ряд, порядок. В любом конце новое возникновение, а в любом молодом начале заметна уже початость, сквозь которую виднеется покойное дно неведомого рассвета, предвестника заката.

Туз расслышал голоса и, к удивлению, понял, о чем речь: «Это немыслимо – встретиться у черта на рогах, чтобы присутствовать при его смерти! – негодовал один. – Только погляди, совсем белый, и язык, точно ливерная колбаса. Говорили тебе в Оахаке – осторожней с грибами!» А другой виновато отвечал: «Не уследила. Глазом не успела моргнуть, как натрескался. Сначала из одной банки мухоморов, а потом самых крепких пейоте из другой. Да еще запил амритой. Ну, убей меня!»

«Довольно глупо помереть, объевшись. Есть ли тут высшая воля или только собственная дурь?» – подумал Туз и обнаружил склонившихся над ним скорбноликую Липатову и Филлипова, вылитого журавля в трауре, курлыкавшего: «Ишь, замахнулся – почить у пирамиды Солнца»…

Ощутив себя легчайшим, указывающим путь наречием, Туз устремился вверх.

И тут же очнулся в гамаке – Груша звала обедать.

Чихнул от обилия перца и проснулся за полдень в мудрой хижине Кальи, имя которой «дом» на языке наутль. Да и здесь не задержался, очутившись на берегу московского пруда, где отражались среди разметанных перистых облаков купола с крестами.

Нагнулся, чтобы разглядеть, и увидел свое отражение в медном тазу на птичьем дворе под Курган-Тюбе.

Мигнул, и оказался в райском участке на поролоновом свитке, услыхав рядом сопение Нади, Веры и Любы.

Повернувшись на бок, уткнулся в ровный без изъяна живот вседержительницы Адо.

И только положил на него голову, как ахнул в объятья каменной скифской бабы, из которых уж никогда не вырваться…

Но Туза сразу подкинули в следующую ставку другого кона.

О прежнем-то, конечно, ничего не помнил. Иной раз, выпив, забываешь, что было накануне. А померев, разве вспомнишь в новой жизни бывшую? Хотя находятся, говорят, трезвенники с такой пронзительно-ясной памятью.

Он появился на свет в холодном, ослепительном мире, и начался отсчет мгновений – се, оме, йей, науи…

Еще одна бесконечная кальпа, иной день на небесном поле счастья, где легкость и свобода, но никакого успокоения.

Только в романах умирают и хоронят, а на словах – все живы…