Маргарита Симоньян - В Москву!

Мне так странно сейчас, Борис. Не больно, а странно. За двадцать лет я настолько привыкла быть продолжением твоей воли, что теперь, когда я остаюсь без тебя, мне кажется, что я перестала существовать. Я уверена, что меня больше нет. Я кажусь всем, кто меня видит, разговаривает со мной. Друзьям, знакомым, моей верной Лиане — просто кажусь. Лиана мучится мужественно из-за меня. Эта сила, которой мне не дано обладать, с рождения данная Богом счастливцам — в их числе тебе и Лиане — как же она восхищает меня! А тебя — было время — так восхищала слабость.

Помнишь эти стихи? Их накарябал кто-то, я до сих пор не знаю кто, на парте у меня в институте (в институте, где я была счастлива от того, что в медлительном времени ожидания первой пары, когда ты прощался со мной у порога аудитории, были минуты и твоей жизни).

Я не знаю сейчас и не знала тогда, за что ты меня полюбил, и поэтому ты и твоя любовь казались мне чудом — как выигрыш в лотерею по билету, который я даже не покупала, а нашла на улице — на пыльной адлерской улице. Твоя любовь остается необъяснимой и невероятной — и навсегда покинувшей мое тело и душу. Прощаю ли я тебя? Мне нечего тебе прощать. В чем бы мы в юности ни клялись друг другу, никто не обязан другому сохранять свое чувство до гроба (потому хотя бы, что — я понимаю — заставить другого любить себя куда проще, чем заставить себя — любить другого). Разве есть хоть немного вины в том, что ты больше меня не любишь? Если и есть — то моей.

Впрочем, на несколько запоздалых упреков все-таки наберется. Когда ты приглашал свою — не знаю даже, как ее называть — любовницу? — девушку? — в гости к нашим общим знакомым, когда ты жил с ней на нашей яхте и угощал там вместе с ней наших друзей, разве мог ты не знать, что у тебя достаточно верных подруг — женщин, мечтающих спать с тобой — чтобы мне позвонить и все рассказать в подробностях? Ты разве не понимал, как мне будет больно, как унизительно это слышать? Разве тебе было все равно?

Обещала не упрекать, и все-таки упрекаю. Прости.

Если о чем-то я и жалею всерьез, так это о том, что не родила второго ребенка. Не для того, чтобы удержать тебя, а для того, чтобы удержать себя. Хоть что-то держало бы меня сейчас здесь, в этой жизни. А так меня держит только страх отсюда уйти. И это вдвойне унизительно. Я живу все последнее время на маленьком островке на вершине скалы, впереди у которой — и позади, и справа, и слева — нет ничего, ничего, ничего — и так легко поскользнуться немножко или сделать один хрупкий шаг и тоже стать безмятежным ничем и, наконец, успокоиться. Но я боюсь поскользнуться. Я, как обычно, боюсь. Я не сделаю этот шаг. Смерть все равно придет — и меня не спросит, вовремя или нет. Согласись, это ведь самое странное и непонятное в жизни — что человек живет, зная, что он умрет. А мне теперь уже безразлично когда.

Знаешь, что мне интересно: что ты сейчас любишь? Кого, я знаю. А вот что? И любит ли она те же стихи и те же картины? Ну да и неважно. Я видела ее один раз. Не могу передать тебе, что я почувствовала, когда ее увидела! Она красивая, молодая. Наверно, не дура. Дуру бы ты не любил.

Все прошло. Прошла даже ревность. Осталась только тупая, ясная боль…

Наверное, это все, что я хотела тебе сказать, Борис. Я любила тебя всю жизнь, люблю тебя до сих пор и буду любить всегда. Ты был пятиногим чудовищем, mais je t'aimais, je t’aimais.

Видишь, я еще могу шутить.

Живите долго и счастливо. Я тоже буду жить долго. Не знаю, насколько счастливо, но долго — наверняка. Спасибо, что купил мне тот дом в Мэне, в лесу. Я буду жить в нем одна, в обществе сказочных сосен за окнами и синих китов в океане за лесом. По праздникам Андрюша будет прилетать из Нью-Йорка, и мы будем гулять на ветру возле бухты. Много лет я буду сидеть на балконе над бухтой, пить глинтвейн, смотреть на пустой океан в серых волнах и вспоминать, как мы с тобой были одной семьей, любили друг друга, читали стихи и ты называл меня ласточкой.

— Ласточка, ты не спишь? Что с тобой? Почему ты плачешь? Ты что, письмо прочитала?

Борис приподнялся на локте и смотрел на Нору припухшим взглядом невыспавшегося человека. Нора не поняла, чего в этом взгляде было больше — жалости или усталости.