Маргарита Симоньян - В Москву!

Я показала тебе эти стихи — ты лежал на кровати, глядя куда-то за потолок, за небо, за доступный воображению космос. Господи, ты был так далеко от меня, как можешь бывать только ты один — мой идол — когда ты продираешься, разрывая лианы (разрывая алины), наступая на самое дорогое и отшвыривая краем ботинка как лишнее, сквозь непролазные джунгли своих идей и бесчисленных шахматных партий, на вытянутой руке от меня — в другом, недоступном мне мире. Ты даже не посмотрел на меня, протянувшую тебе листок со стихами. Ты сказал, что очень устал и сейчас ничего не поймешь, и все прочитаешь потом. Ты как раз тогда начал работать с покойным Леней и приходил очень поздно домой, а уходил очень рано. Ты так никогда и не прочитал эти стихи. А ведь я писала их для тебя. Как и все остальное.

Если бы я разделяла ибсеновские представления о правильном и неправильном, мне бы давно следовало бросить наш дом и отправиться в длинное путешествие с единственной целью найти себя — и может быть, находка оказалась бы кладом или даже новым материком, набухшим алмазами. Или ты предпочел бы нефть? Но меня всегда удивляла вывернутая ибсеновская мораль. Я никогда не понимала Нору.

Так, кажется, зовут эту женщину?

Я давно догадывалась, что у тебя были другие женщины. И ты догадывался, что я догадывалась. Я приучила себя думать, что эти постели с другими для тебя ничего не значат и, следовательно, не могут что-нибудь значить и для меня, и ревновать к ним нелепо и даже эгоистично, как ревновать к футболу или твоим посиделкам в бане с друзьями. Я полагала, что, пока нам с тобой нравятся одни и те же стихи и одни картины, я единственная в твоей жизни, даже если ты ложишься в кровать с другими.

Я жила бы с этой мыслью и дальше, но я вижу, что тут — другое. Я вижу, как ты изменился. Я вижу, что это любовь.

Сначала, когда я только узнала, мне показалось, что меня ослепили, что мне отрубили руки и ноги и вырвали из меня все вообще, все мои бездыханные внутренности — именно так твоя мама одним безразличным движением вырывала и гладкое сердце, и печень, и зловонные петли кишок, и желудок из брюха тобой подстреленных уток, стоя у раковины на нашей тесной кухне (той кухне, где я была счастлива от того, что в ней царствовала молчаливая женщина, в теле которой годы назад созревало и твое тело). Я перестала замечать, когда наступало утро, когда приходил вечер, когда была ночь. Не знала, ела ли я, спала ли сегодня или вчера. Я понимала, что скоро сама по себе тихонько умру, и была этому рада; наверное, именно так люди под пытками ждут с нетерпением и надеждой — и даже торопят! — смерть, а для меня не может быть пытки страшнее, чем жить, зная, что ты любишь другую.

Потом моя боль стала другой, потеряла отчетливость, зато обрела легкий душок помешательства — так любое знакомое слово, если повторить его сто раз, лишается смысла, но превращается в наваждение. Моя боль стала почти даже приятной — есть какоето утешение в самом осознании того, что вот теперь все потеряно окончательно. Да, именно с этого осознания начинается горе, но зато именно им заканчивается тревога. А я не знаю, что беспросветнее — горе или тревога. В горе есть ясность, в тревоге — только изнурительный полумрак неведения. Я перестала мучиться, агонизируя в предположениях, где ты и с кем. Все стало понятно и просто, как прочитанный вслух при свидетелях смертный приговор. Ты любишь другую женщину. Я не хочу тебе мешать.

Поэтому я уезжаю. Я поеду к Андрюше. Больше, в принципе, некуда. Андрюша, конечно, уже вырос. Ни ты ему больше не нужен, ни я не нужна. Но я все-таки поеду к нему. Потому что тебе я нужна еще меньше, чем сыну. А других мужчин в моей жизни не было.

Жалею ли я об этом? Нет, не жалею. Ты помнишь Антона? Не можешь не помнить. Он любил меня, этот Антон. А ты его уничтожил. За то, что он меня любил? Мне было бы приятно думать, что всетаки из-за этого, а не из-за денег, как всегда. Но для меня ни Антон, ни другие — это было немыслимо. Даже с твоей красноречивой фантазией ты никогда не сможешь представить себе по-настоящему, как я любила тебя, Борис. Я любила тебя так, что если я видела, что нравлюсь другому мужчине, во мне вспыхивала неутолимая ненависть. Одна только мысль о том, что он хочет меня, в моих глазах делала его преступником. Как будто он уже совершил какую-то мерзость против тебя. Ты никогда не ценил такую любовь. Правда? Ты охотник, азартный, тебе нужно сопротивление. Но что тут поделать — могла бы любить по-другому, любила бы по-другому. Одна старуха в Абхазии сказала мне: «Я сорок лет с одним мужем прожила, и о другом мне до сих пор противно даже подумать». Наверно, я из таких.