Андрей Войновский - Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка

Видимо, много чего еще я наговорил и натворил на утопающей в зелени живописной улице одного из московских районов под поэтичным названием Солнцево, пока… Пока не полетел. Да, мой дорогой читатель, именно так: полетел. Как-то совершенно неожиданно и, главное, легко меня оторвало от земли, и я, казалось, даже глазом не успел моргнуть, как воспарил над крышами панельных девятиэтажек. Но для человека, впервые полетевшего без вспомогательных средств, начальные ощущения получились, прямо скажем, нестандартными, если, конечно, такое определение вообще здесь уместно.

«Ну вот, я и полетел, – подумалось мне. – До чего же ординарное решение, принятое, кстати, неизвестно кем. А может, мной самим? Кто знает? Сколько их уже летало в романах, в стихах, поэмах, в кинофильмах? Откровенная, ничем не прикрытая банальность. Ничего удивительного, сверхъестественного, поражающего воображение. Примерно таким же макаром можно глядеть и в стекло иллюминатора, если только обзору не мешает крыло. Ты будто в том же самолете: не в состоянии сам выбирать направление. Ты в роли пассажира. Тебя несет помимо твоей воли, не говоря уже о том, что если падать, то опять же явно вопреки твоему желанию… Да, кстати, а куда меня несет?»

Я отчетливо видел, как сначала подо мною проплыла Москва, а затем и ближнее Подмосковье. Долетев до аэропорта Шереметьево я почему-то резко ускорился, взяв курс на северо-запад. Буквально через мгновение уже под городом Тверь направление полета снова изменилось. Теперь мой курс лежал на северо-восток.

«Что, опять Батуриха? Нет, я прошу, не надо! Я больше не хочу в Батуриху! Мама, забери меня отсюда! Все что угодно, но только не это!»

Да, вот она, Батуриха, аккурат подо мной. Вот они, до острой боли мне знакомые, пугающие таинственностью девственные леса Тверской губернии. Всего-то триста километров от Москвы, а ощущение, что ты в другой галактике. Нет, правда, я хочу домой. В Москву. Обратно. Не надо мне ни тишины, ни кислорода, ни умиротворенности. Да у меня, в конце концов, в Москве дела!

Судя по всему, меня не просто «тормознули» – не по воле собственной я остановился. Я повис. Повис в буквальном смысле между небом и землей… как окорок перед копчением. Повис в тревожном ожидании чего-то для меня совсем ненужного, несимпатичного и крайне неприятного. Да только и на этот раз, к большому сожалению, «предчувствия его не обманули»: передо мною словно ниоткуда возник лохматый образ драматурга. Тит Индустриевич Семипахов имел весьма суровый вид, и я почувствовал без ложного сомнения, что Семипахов не на шутку тверд и непреклонен в своих намерениях высказать в лицо все то, что накипело. Я, впрочем, сразу догадался: он ничего хорошего не скажет. Скорее, это будет что-то нелицеприятное в мой адрес. К тому же, ладно бы он был один, еще куда ни шло, но ведь за ним висела целая орава хорошо знакомых мне селян, и если уж судить о настроениях висевших по выражениям их лиц, то даже дураку понятно, что симпатий к новоприбывшему Грибничку ребята не испытывали вовсе. Конечно же я снова испугался. Правда, теперь уже в висячем положении.

– Вы, товарищ Грибничок, бесчестный человек. вы – негодяй. вы обманули, не сдержали слово… – Еще б чуть-чуть, и драматург, казалось, разрыдался бы, как баба, но вместо этого – с размаху звезданул мне прямо в челюсть. Ох, как это по-русски! Что характерно, попросту, по-русски, и сразу же становится понятно, что в Скандинавию ты, брат, не улетел. Ты здесь, в родных пенатах, у своих, в Тверской губернии. Какая благодать!

Думаю, понятно, что физически удара драматурга я не почувствовал совсем, но, как заправский акробат, не то от ветра, может, от испуга наделав в воздухе несметное количество кульбитов, затем с километровой высоты вдруг резко камнем рухнул вниз, при этом неуклонно соблюдая скорость, с которой бы летел парашютист, забывший в эйфории или впопыхах надеть на свои плечи спасительный заветный парашют.

Ну вот и все, мой дорогой читатель. Мгновение – и от меня останется пахучая коровья жалкая лепешка. Нет, я не спорю, лепешка, несомненно, сможет послужить прекрасным удобрением для почвы, да только я на роль лепешки не согласен! Да, я готов взглянуть на прожитое с высоты – с высокой философской точки зрения, – но чтоб вот так бездарно мордой и об землю?!. Я не желаю, не хочу!

Судьба. Она безжалостна, мой дорогой читатель: ш-ш-шмяк!

После состоявшегося разговора мне этой ночью не спалось, и смутные, недоброго характера предчувствия тяготили мое и без того подсевшее сознание. Лишь под утро тяжелые веки чуть не раздавили красные, донельзя воспаленные глазницы, и я забылся крепким утренним сном. В каком же именно часу произошло столь радостное для моего уставшего от безделья ума событие, сказать вам не берусь, так как, естественно, не помню.