Леонид Нетребо - Белый вахтёр

Его когти не причиняли ребенку вреда — лапы превратились в нежные руки, в которых мальчик быстро успокоился. Он так и нес в небесах дитя спящим, лицом кверху, — благодаря этому имея возможность смотреть на то, как меняется маленький терпелец. Очень скоро с лика ребенка сошло страдальческое выражение. Посвежели, налились щеки, порозовели губы, он заулыбался во сне. По мере того как они летели, менялось лицо ребенка: разрез глаз, цвет кожи и волос, форма скул… Аист понимал, что каждая местность, не меняя сути, дает свою картинку. Это его забавляло, и он даже затеял игру: замедлял движение — останавливалось изменение облика ребенка; возвращался, повторяя путь, затем подавал совсем в иную сторону. Чудесным образом менялись картинки. Он почувствовал себя небесным художником, ваяющем теперь уже нужный образ. Когда заданный им лик был готов: глазки (в чуть приоткрытые щелки было видно, что они голубые), слегка вьющиеся русые волосы, бровки изогнутыми тонкими крылышками, — он несколькими короткими зигзагами добился маленькой родинки на правой щеке. Это был венец его творения. Именно здесь он должен был состояться, потому что Аист находился у цели своего пути — над устрашенным городом, боящимся самого себя. В этот момент творческого удовлетворения и осознания своей цели он почувствовал усталость. Смеркалось. Он сбавил скорость и наконец закружил малыми кругами над намеченной местностью.

Мальчик на глазах стал убавляться в размерах, что совсем не испугало Аиста. Ребенок достиг величин новорожденного, сжался в куколку, исчезли частные черты, — так выглядит новорожденный у всех народов. В конце концов, еще более уменьшившись, он покрылся матовой пленкой, став похожим на маленький розовый кокон. Пора.

Аист полетел к окраине города, расположенной на возвышенности. Он высмотрел с уже небольшой высоты единственное незарешеченное окно, которое, к тому же, было открыто, и из него ветер иногда выхватывал часть занавески, как бы сигнализируя: сюда!

Аист влетел неслышимым и невидимым ангелом в раскрытое окно с полоскающимся языком портьеры. Мягко ступая, подошел к широкой кровати, на которой спали двое — Молодая Женщина и ее муж. Мужчина спал вниз лицом, обняв подушку. Молодая Женщина лежала навзничь, разведя руки, как для объятия. Оба были свободны от одежд и одеял. Белый Аист положил розовый кокон между ними. Кокон слегка шевельнулся и стал исчезать, втаивая в брачное ложе.

Аист, любуясь картиной, отошел к окну, в которое только что влетел. Пора! Сколько раз этот внутренний клич посещал его за последнее время! Он всегда подчинялся — и многое сделал. Подчинится и сейчас. Он встал на подоконник, еще раз обернулся…

По договору с «Золотым ключиком» я должен был отдать на оценочное прочтение ту часть повести, которую осилю в назначенный промежуточный срок. И тут я несколько запаниковал, недооценивая тонкость мышления «буратин». Отправляя рукопись, я снабдил ее необходимыми, на мой взгляд, пояснениями, из которых следовало, что все идет по намеченному плану, и несколько затянутая завязка определена тонкостью фабульных ходов. И тому подобное. Признаться, оправдываясь, я с полной уверенностью представлял лицо патрона, читающего мои ремарки, — мина кислой разочарованности.

Но положительный ответ из «Золотого ключика» поразил своей молниеносностью и конкретностью: «Одобряем. В завязке ничего не менять! Концовка — согласно предварительной договоренности». И еще несколько ничего не значащих фраз с пожеланием успеха.

Только теперь я понял, насколько далеко зашел в своих поэпрозаических изысках! Что теперь делать со всем этим — с готовым законченным сюжетом, украшенным счастливым концом, который я, увлекшись, слепил себе в удовольствие? Пусть морщатся критики, которые потом определят, что как раз-таки сюжета здесь и нет, — а есть безвкусный, бесформенный пирог из аллюзорных слоев. Я тоже без всякого благоговения отношусь в их «реалистическим» канонам! Мне до глубины души важно лишь то, что я трудился — свободным! И пусть в данном случае эта свобода есть плод вседозволенности, подаренной всемогущим спонсором, — главное, что я не сковывал себя позорными для автора рамками, порожденными низкой заботой быть непременно опубликованным. В этом было неописуемое наслаждение! Впрочем, мысль отклонилась — вопрос не в моем удовольствии, не в удачности сюжета, и уж совсем не в том, вписывается ли сочинение в классические рамки…