Леонид Нетребо - Пангоды

Сильно не проверяли, не усердствовали, многие лишь делали вид, что ищут. Таким образом многие семьи отсиделись, спаслись от депортации.

Однажды мы с Семенычем трапезничали, мирно, без гостей, «по-трезвому». По телевизору шел какой-то военный фильм, который Семеныч, как обычно, не комментировал. Однако вечерняя идиллия была скоро прервана. Семеныч вдруг, перестав есть, стал посылать меня к известному всему поселку ночному спекулянту:

— Ленька, не в службу, а в дружбу, сходи к «хачику», возьми белой. Да не одну — две, две возьми…

В этот вечер Семеныч рассказал мне о том, как в конце войны сгоряча застрелил из пистолета пленного немца…

— Под трибунал меня, Ленька, отдали… Но настроение у всех было хорошее — победа близко, — обошлось. Но, что там людской суд! Без судей до сих пор каюсь, все перед глазами… Конечно, тогда по-другому они, и вообще все воспринималось: много земли проехали, прежде чем дошли до Берлина, много горя видели… Бывало, едешь по белорусской деревне, по тому, что от нее и от людей осталось и — веришь, нет? — плачешь!.. И так плачешь, что за несколько минут все выкипает — слез уж нет, только лицо корежит во все четыре стороны… Но, зачем, Ленька, зверей побеждать, чтобы потом в них же и превращаться?!.. А ведь до этого никогда и после никогда не убивал вот так, лицом к лицу, в танке ведь «работал». А тут — безоружного… Что-то ведь находит на человека…

Семеныч не пьянел, водка лишь добавляла обморочной бледности.

— Германия уже наша была. Однажды вошли в город вечером, после нашей пехоты. На стенах — «Гитлер — капут», по-немецки, местные жители написали, мол, сдаемся, сдались уже. Вышли мы из танков, стал я искать пустую квартиру, экипажу переночевать. Захожу в одну спальню, а там… кровь, голая женщина на кровати лежит, глаза кверху, мертвая. И кинжал из нее торчит… Знаешь из какого места?…

Почти каждую ночь он «командовал» во сне: решительно и строго выкрикивал какие-то непонятные слова. Поначалу я думал, что он до сих пор самым настоящим образом воюет во сне. Наверное, это был послевоенный синдром, принявший впоследствии «мирные» формы. Этот вывод я сделал после того, как в одной из ночей, в череде невнятных, но громких слов уловил знакомое: «… Ты инженер, я инженер!»

Однажды в день получки он принес ящик бананов, огромную сетку банок и кульков и вывалил все это на стол.

— Тренируйся, Ленька. А я пойду куплю себе костюм, шестой. — Он улыбнулся и, получая удовольствие от моего непонимания (и вправду, слово «шестой» для меня прозвучало, как код сорта или фасона изделия), пояснил: Пять уже есть, это будет шестой.

Периодически он отсылал переводы: помогал своей бывшей жене и взрослой дочери.

… Из всех его фронтовых фотографий одна была особой.

— Это Марта, Ленька… Немка.

Замолкал, закуривал. Двигались губы и брови. В ответ на вопросы махал рукой. Однажды все-таки сказал, что, мол, никто из этих двоих не смог пожертвовать своей Родиной. И все.

… Молодой высокий, широкоплечий мужчина и юная хрупкая женщина замерли перед объективом. В ее глазах больше грусти, в его — задора, но и в тех и других — нежность. Касаются плечи в гражданских одеждах, в руке лежит рука. Такой мне запомнилась эта фотография молодых Геннадия и Марты. С годами для меня, как ни странно, эта картинка как бы приблизилась, ожила и даже озвучилась «закадровым» голосом: «А за их спинами — война!»…

Помню, четверть века назад о ветеранах говорили: все меньше их остается среди нас. Сколько же их осталось через более, чем полвека? В этот год в двадцатитысячных Пангодах на день Победы мне не удалось отыскать ни одного. А ведь совсем недавно они были нашими коллегами по работе, соседями, были частью нашей жизни, каждой конкретной биографией ныне здесь живущих; тем, что формировало наши характеры, что влияло на наше восприятие окружающего мира. Поэтому, вспоминая свою более молодую жизнь, невозможно обойтись без них. А вспоминая о них, мы вспоминаем себя.

Геннадий Семенович в 1987 году вышел на пенсию и уехал в город Камышин Волгоградской области. Жил, как и в Пангодах, один. Долго поддерживал связь с теми, с кем работал в Пангодах. Недавно эта связь прервалась по неизвестным причинам. Мне хочется верить, что Геннадий Семенович жив, и ему просто некогда или уже неинтересно (пусть даже так) сюда писать.

…Я представляю, как он, сильно постаревший, перебирает своими огромными морщинистыми руками северные фотографии и письма, приговаривая тихим, с хрипотцой, голосом: