Леонид Нетребо - Шахристан

— Понятно. Но зато, чувствую, ты любитель… внеклассного чтения. Я прав?

Мальчик улыбнулся и, подумав, кивнул. Мистер Но ему всё больше нравился: оказывается, он совсем не страшный, а очень справедливый; и интересный.

Они оба рассмеялись. И Мистер Но, делая мудрую паузу, чтобы это состояние запомнилось Мальчику прочно, мягко отмахнул от себя рукой, дескать, всё, гуляй дальше.

«Прометей» — имя нового лагеря, прима-сезон, последний заезд, август…

Говорили, что было несколько вариантов названия, и всё образцово-пионерское и «зажигательное» — «Огонёк», «Костер»…

Но начиналась последняя декада двадцатого столетия:

«…И даже в названии хотелось подчеркнуть уход от канонического прошлого и обозначить путь к пьянящей и грешной, пока еще грешной, свободе!» — это сказал Мистер Но, однажды у костра…

Влияла ли благодать имени на жизнь «пионерского табора» с его палаточной жизнью, полевым неуютом?

Лагерное руководство снисходительно относилось к шутливой версии «пламенного» влияния. «Сколько ни болтай: халва, халва! — во рту сладко нэт!» — любил повторять начальник, Прелестный Ужас, в улыбке гордо обнажая золотые зубы, жёлтые кукурузины.

Но с утра и до вечера каждый обитатель «Прометея», вслух и про себя, произносил это антично-революционное слово, которое восторженно пылало внутри и, как азартный хлопотун, уговаривало податливое сердце, — и сердце жарко влеклось наружу, просилось в ярко-рыжую плоть.

Нет, не случайно костер в этом лагере был частым явлением, через каждые три-четыре дня, — в остальных «пионерских таборах», нанизанных бусинами на ленту Шахристанского ущелья, языческому огнищу, за правило, отводилось только начала и завершения заездов и сезонов.

Костер в лагере — это не горение дров, костер — явление, праздник. Поэтому праздником поощряли, — им же и карали: костер, прописанный на завтра, мог состояться сегодня, а назначенному в нынешний вечер порой выпадала трагическая отсрочка — до особого распоряжения. Во многом благодаря этой находке, с дисциплиной в лагере был полный порядок. Костер, желанный лагерной пастве, вырастал знаком и инструментом власти в руках руководства — жрецов пионерского стана.

Костра ждали, борясь с нетерпением, как обитатели тюремной камеры ждут выхода в прогулочный двор — солнечную долину.

Мечтали с вечера, когда шел разговор о завтрашнем дне, грезили, засыпая: девчонки и мальчишки, воспитатели и вожатые (у каждого свой интерес) — все, кроме хозяйственных работников, для которых вспышка эмоций сулила больше забот, чем благих впечатлений. Но начальник, от которого, что ни говори про благодать имени и огонь сердец, все зависело, был приверженцем воспитательной модели «кнута и пряника» и шутливого постулата: «Хлеб и зрелища — залог прочной власти». А если серьезно, то Прекрасный Ужас отлично понимал, что праздничный всплеск эмоций — это разрывной клапан, травящий гипертонию толпы. «Э-э, — гудел он осуждающе в разговоре с подчиненными, — вот, смотрите, перестройка, это же джин из бутылки!.. Обратно? Невозможно!..»

«Да, — понимающе кивали коллеги, все, кроме Мистера Но, — вас бы генеральным секретарём! Вы бы!.. Осторожно, потихоньку, пш-ш-ш…» — шампанское шипение, придавленная к стеклянному горлу пробка.

Если после обеда, в результате слухов, опровержений, ожиданий, соглашений и отрицаний, рождалось достоверная перспектива костра, то из дисциплинированных пионеров выделялся «отряд по подготовке», который уходил в богатые сушняком лесистые предгорья.

Останки кореженных деревьев — грецкого ореха, арчи, клёна, ясеня, — собирали, стаскивали на середину Марса, устанавливали в пирамиду.

Томный сумрак спускался с гор, и дровяная стройка, копия северного чума, с которого содрали шкуры, заключалась в квадрат пионерских отрядов, — и рокотный барабан, как шаманский бубен, торжественно возвещал о начале вечернего костра.

Щелкала зажигалка Мистера Но, запаливалась пропитанная соляркой тряпица, и занималась ночная заря.

Трещали сучья, усиливался огненный смерч, с гулом возносился кверху, и ущелье превращалось сначала в царство серых теней, бегающих по стенам черного кратера, затем проявлялась гигантская крепость — башни, купола, зубцы, — в прибежище которой вдруг заволновалось в языческом веселье одичавшее племя людей.

И в этом волшебстве Мальчику, поминутно отгонявшему содрогание, представляется иной, тоже сказочный, но более уютный мир: синие горы, тучные стада, счастливые, благодарные судьбе кавказские чабаны в белых бурках и папахах, радостной песней славящие свою жизнь, которым горы вторят согласным громким эхом…