Леонид Нетребо - Шахристан

«Рай! — Да!.. Рай! — Да!..»

Потому что гремела хоровая песня:

Эхо жутко вторило песенному грому. Темпераментный припев, восклицания с ритмичным прихлопом:

И задумывался Мальчик…

Выходит, весь мир — здесь, в среднеазиатских горах, а рай, почему-то, — на Кавказском Эльбрусе? Какой же несправедливой казалась радость торжественной песни! Что, — в Шахристане меньше божественности, святости, чем в Эльбрусе — кавказском Олимпе?

И Мальчик оборачивался к Шайтан-горе — дрожащему колпаку, ковыряющемуся в мрачном небе, убеждая себя, что и здесь боги, и где-то совсем недалеко есть свой, местный рай.

Когда позади восторг первого вспыха, когда осядет яростный лоскут, превратившись в прыткий огонь, и добровольные кочегары-огнепоклонники, восьми-девятилетняя мелюзга, которые уже не отойдет от костра, пока дозволено ему гореть, начнут со знанием дела подкидывать в жар корявый хворост…

Это время, когда костер уйдет на вторую, вспомогательную роль.

Тогда основная жизнь рассредоточится вокруг — в прогулках, в беседах, смехе, в дико-ритмичных или плавных движениях тел, в такт музыке — то быстро-веселой, то медленно-грустной.

Это время, когда в лагере господствуют танцы.

— Танцы!..

Это провозглашение очередного этапа, которого многие, в основном старшая часть лагеря, ждала больше, чем собственно костра — горения дерева.

Сегодня костер срочно был разрешен начальником, Прекрасным Ужасом:

— Вообще, девятнадцать счастливое число, — громко изрекал, почти кричал Начальник, бегая по лагерю, отирая потеющую лысину, — я тоже девятнадцатого родился, только месяц другой!..

На горном склоне белыми камнями выложили цифры — 1991.

— Должен быть хороший год, — соглашались с ним некоторые вожатые, — зеркальный…

— Э, — возражал начальник, — вот тысяча девятьсот шестьдесят первый это зеркальный был, мне 20 лет было. Отец, помню, тот год, на окне, на стекле один девять шесть один написал, известкой, пальцем! Посмотрите, болалар, дети, говорит: что из комнаты, что с улицы — один черт! Мы оттуда-отсюда посмотрели, э, нет, немножко не так! Потом немножко смеялись, жалели его, как дитё был. Он тогда совсем больной был, тот год скоро потом умер, царство поднебесный, всех в люди вывел, никто жуликом не стал! Интересно было тот год, Гагарин, космос… Тот год был — действительно! А сейчас — просто, но тоже!.. Здоровые силы возобладали, наконец-то, сколько можно! Чтоб в дальнейшем, так сказать!.. Гуляй, народ, костер, праздник, байрам!

Мистер Но сказался больным и не остался на танцы: только поджег костер, постоял немного возле веселья и понуро пошел в «штаб». Говорили — слушать радио.

Есть стеснение — неодолимое препятствие, внутренние стены, мешающие мальчику подойти к девочке, — отрекомендоваться ли незнакомке, а порой даже сказать что-то простое, но серьезное приятельнице, без обыденной дурашливости и фамильярности.

Но есть танцы! — условность, лелеемая веками, уводящая из будней в сказку, где всё возможно, где выспренность и даже вычурность, жест и поза — похвальные качества, естественные, не осуждаемые. Танцы рушат стены, срывают замки и рвут узлы, — и пусть коротка их вечерняя жизнь, но именно на этой, музыкально-песенной, спринтерской дистанции появляется возможность выразить отношение к объекту своего внимания, зачастую тайного, — лаконично и плодотворно.

Для «красивых и успешных» это возможность повеселиться, еще раз, празднично показать себя, насладиться вниманием.

Для «невзрачных» и «неудачливых»… Чего стоит один только «Белый танец»!

На танцах у лагерного костра пионеры и комсомольцы (на самом деле — обычная детвора), переходили в возвышенную, «манерную» категорию: мальчики становились кавалерами, девочки — дамами.

Вот и Мальчик после первых лагерных танцев осознал, что «танцевые» девочки — другие, нежели каждодневные, и вот, оказывается, зачем люди выдумывают себе праздники, иногда на пустом месте, — как танцы без всякого повода на голо-каменистой площади Марсова поля.

От костра к костру, от танцев к танцам, Мальчик становился всё пьяней — так он обозначил свое странное состояние, которого немного пугался, но которое и влекло его: ощущение хмеля не покидало его в каждый кострово-танцевый вечер, снилось ночью, помнилось весь следующий день, и следующий за ним, стимулируя желание нового праздника, «байрама», как говорил Прелестный Ужас. Мальчик понимал: что-то должно случиться, блаженное и высокое, скоро.