Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Он был высок, красив, в великолепных сапогах прямо из Англии, у него их была целая коллекция, фамилия с тремя приставками, послушай, не смейся: Бертран де Кревель де Брокетен д’Эпин. И самый настоящий замок в Пуату, с каменным мешком. Когда он узнал о своем… несчастье, то захотел вернуть твоей матери ее приданое и подарить ей своего коня, здоровенного верзилу, сильного, как трактор. Я сказал: нет, спасибо.

— А бабуля?

— Твоя бабушка отказалась принять мою жену. Она написала мне, что сгорит со стыда, если ей придется сказать прислуге: вот мадам Поль, она жена другого. Твоя мать никогда больше со мной об этом не заговаривала, у нас не было времени беседовать о безрадостных вещах, мы слишком были заняты лошадьми, тобой, счастьем — и каким счастьем, Нина! Но под конец… под конец, когда она поняла, что не поправится…

— Да, папа.

— …она заставила меня поклясться, что я увезу тебя в Нару, у нее не было матери, и она думала, что моя полюбит тебя, она твердила: я хочу, чтобы мою маленькую девочку любили.

Он дрожал, дрожали его руки, перебиравшие чуть покоробившиеся, пожелтевшие фотографии, одни с обломанными углами, другие с пятнами — возможно, следами слез, да наверняка слез, меня колотило от волнения, в моей голове крутился вихрь образов. Ров, коктейль, жемчужное колье и муслиновое платье, подхватываемое морским ветром. И пятьдесят маленьких черноволосых женщин, которых подхватывала и уносила смерть, другой ветер. И по всему этому катком проходил ледяной взгляд Бабки Горищёк. Я умру от стыда, если. Моя прислуга. Твоя прислуга, гадкая Горищёк, ты думала только о прислуге. Я понимала недоброжелательность бабушки по отношению ко мне, она, наверное, сгорела со стыда, когда папа вернулся в Нару, держа за руку дитя своей любви, ребенка, которого он прижил с женой другого… Я подавила свой гнев, зачем выставлять его напоказ? Я последую примеру всадницы, которая встретила смерть, как ров на соревнованиях по конкуру: спокойно, лицом к лицу, удар шпорами — и вперед.

— Папа, помоги мне. Я тоже люблю. Знаешь, это такая же любовь, как твоя, как мамина — большая, огромная и красивая.

— Да, я знаю.

Он подарил мне свою тайну, свои светлые воспоминания и непомерное горе, я же взамен доверила ему свою новую надежду, я пользовалась его любовью, чтобы вновь обрести свою, я делала его стражем своего счастья, и это был подарок. Я не могла вложить ничего прекраснее в его руки, которые по ночам обнимали теперь только призрак.

— Ты должен помочь мне увидеться с ним, папа. А потом ты должен помочь еще и все время мне помогать.

— Можешь рассчитывать на меня.

Я успокоилась, у меня был сильный союзник, мужчина, похитивший мою мать у ее такого приличного военного, этого Бертрана де де де.

Еловая аллея протянулась по меньшей мере метров на триста, возле башни замка Виолы росла жимолость — толстая лапа, покрывшая камень, взъерошенная, пахучая; я вдохнула ее аромат и увидела Жана. Мне показалось, что мой велосипед, до тех пор тихий, как гусеница, производит ужасный шум. Дорожка аллеи поскрипывала под шинами, у меня было такое впечатление, будто она рвется на лоскуты, два брызговика били в набат, еще одно лицо обернулось ко мне. Меня, словно грязью, обдало взглядом Венсана Бушара, но Жан из-под жимолости улыбнулся мне, клянусь.

— Нина, о, сумасбродка Нина!

Он сидел развалясь в плетеном шезлонге, уронив вялые руки на подлокотники. Встал и обошел садовое кресло, в котором как будто окаменел Венсан, погруженный в него на три четверти. Жан не спешил, неотрывно смотрел на меня, улыбался, а я молила Бога, жизнь, судьбу остановить мгновение, я хотела вернуться назад, пятясь отъехать обратно к тому концу еловой аллеи, снова оказаться под сиреневым кустом, где я в красках воображала себе нашу встречу. Я хотела снова проделать путь к нему, считая вслух — неважно, что, хотя бы цветы жимолости, похожие на насекомых, я хотела, чтобы он снова сказал: «Нина», а главное, чтобы выждал, прежде чем дотронуться до меня, чего он коснется в первую очередь? Я застыла, как пень, прислонив велосипед к последней елке на аллее. Чтобы придать себе уверенности, я положила одну руку на руль, на мне были новые башмаки с деревянными подошвами и плиссированная юбка, колыхавшаяся от слабенького ветерка, я вспомнила свою мать на молу в Биаррице и попыталась принять ее позу, победно вытянув шею. Жан приближался, вот он уже в трех шагах от меня, в двух, в одном, на нем голубая рубашка с расстегнутым воротом, пояс из свиной кожи, которого я раньше у него не видела, белые полотняные брюки, как у Венсана, но меня это почему-то не разозлило. Одним движением он положил руки мне на плечи, я вся превратилась в плечи, вся моя кровь прихлынула под его ладони. Я сказала каким-то чужим голосом: