Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Немец?

— Это он, да?

Она ворчит:

— Да нет, он — просто немец, и все.

— И все?

— Конечно. А сегодня ночью он показался мне очень самоотверженным.

В темноте мы видим, как Свара вдруг застыла, ее подкова звякнула о камни, она поднимает хвост, и мы слышим, как брызжет яд из ее нутра, я бросаюсь к ней. Все кончено, Свара, все кончено, тебе больше не будет больно. Вытянув руку, наездник поправляет попону, удерживает ее на спине кобылы. Ночь осыпается, деревья проступают из тени, дом приближается к нам — мирный, спокойный. Папа обнимает меня. Я не противлюсь, зарываюсь лицом в его свитер, укрываюсь в нем, слышу, как сестра Мария-Эмильена говорит: это нормально, после таких переживаний. Когда я выпрямляюсь, первой мне на глаза попадается рука наездника, мягко лежащая на спине Свары.

Жан никогда не ласкал лошадей, мне даже кажется, что он ни к одной из них ни разу в жизни не притронулся. Конечно, он был рядом, когда нашего первого коня, Аллаха, вывели из фургона на двор перед конюшней. Я была в сильнейшем возбуждении и не удосужилась постичь смысл гримасы на его лице, ему тогда было двенадцать. Вечером он признался мне, что Аллах ему сильно не понравился. Фу. Эти большие, широко расставленные глаза, эти желтые зубы, волосатый рот — нет, не нравится мне этот конь, Нина, прямо какая-то ворчливая старая дева, мадам Ружер. Мадам Ружер была местной портнихой, от нее пахло набивным ситцем, а изо рта вечно торчали булавки. Ничего общего с великолепным Аллахом, с его гривой, как хвост кометы, с его веселой, танцующей поступью. Я запротестовала: ты говоришь так, чтобы подразнить меня, ты неискренен, Жан.

— Я совершенно искренен и ничего не могу поделать: этот коняга мне неприятен.

Те же чувства он выражал по поводу всех лошадей, последовавших за серым чистокровным красавцем, находя для них сравнения, от которых меня подбрасывало. Я сдерживала гнев, пыталась описать ему свои ощущения: поток силы, который я обхватывала ногами, порыв, рождающийся у меня в голове и переливающийся, как ртуть, как свет, через мое тело в тело чуткого коня. А еще радость, о, Жан, какая радость! лошади — это радость, с ними становишься каким-то другим, все, что было знакомо прежде, становится мелким и — да, правда, даже убогим.

— Убогим, говоришь?

Я на мгновение закрыла глаза, чтобы почувствовать, уверена ли я в себе и выбранном слове, и повторила:

— Да, убогим.

— Знаешь, у тебя странный презрительный вид, — сказал Жан, — и ты произносишь слово «убогий», как Бабка Горищёк.

Я не дрогнув приняла на себя ушат холодной воды, но выводы для себя сделала. Никогда Жан не полюбит лошадей, никогда я не увлеку его за собой, чтобы вместе насладиться утренней скачкой. Своим умом десятилетней девочки я расценила это событие как провал, победу клана Горищёк-Хрум-Хрум над нашим союзом — Нина-Жан. Я уловила торжество в их натянутых улыбках и угадала их мысли: вообще-то все к лучшему, просто удача: этот дикарский спорт разлучит их… Когда она гарцует верхом на этих животных, то не ходит за ним по пятам. Оставляя без внимания их ясные и недоброжелательные намеки, я с того самого дня зареклась говорить о лошадях в кругу семьи. Когда несколькими годами позже конюх Северен, мучимый подагрой, удалился к себе в дом, согнувшись в три погибели, я упросила папу позволить мне заменить его, но поостереглась сообщать об этом дома. Как только Жан об этом узнал, он стал потешаться надо мной:

— Ну что, в няньки произвели?

Я как добрая девочка постаралась рассказать — как можно ненавязчивее — о заре, лошадях, застигнутых, когда они видят последний сон, об их ночных запахах, скребнице, которой водишь по вздымающимся бокам, когда запевает дрозд. На его губах мелькнула улыбка, и он заговорил о дрозде. Ты слышишь, как дрозд поет? Бедная девочка, у тебя что-то со слухом: дрозд свистит, в крайнем случае насвистывает, но не поет.

— Свистит так свистит.

— А сойка? Ты и ее пение слышишь?

— Да, конечно, в долине Фу.

— Прочисти уши, сойка тем более не поет, она стрекочет. В четырнадцать лет путать стрекот с пением — мне стыдно за тебя, Нина!

После этого наступило затишье, которое продолжалось до сентября прошлого года. Однажды утром я возвращалась после долгих занятий со Сварой, я еле переставляла ноги и была голодна, а Жан читал в беседке. Я подошла к нему, легла на песок и сказала: есть хочу. Он спросил:

— Ты уверена, что возвращаешься от лошадей?

— Ты чего, Жан?

Он фальшиво засмеялся.